что за стервятник… Где это? Ага, вот: «Наряду с провокаторством Зубатов широко пользуется средствами развращения попадающих в его лапы неопытных или слабохарактерных людей». Теперь, надо полагать, многие поостерегутся организации, которую жандарм сколачивает для рабочих.
Но главное, конечно, редакционная статья. Называется «Насущные задачи нашего движения». Душа поет, когда читаешь: «перед нами стоит во всей своей силе неприятельская крепость, из которой осыпают нас тучи ядер и пуль, уносящих лучших борцов. Мы должны взять эту крепость, и мы возьмем ее, если все силы пробуждающегося пролетариата соединим со всеми силами русских революционеров в одну партию, к которой потянется все, что есть в России живого и честного». Живое и честное… Это ведь каким надо быть человеком, как надо сильно работать на революцию, чтоб о тебе сказали: подходишь для партии…
Бабушкин проснулся веселым, отдохнувшим. Попили чаю — и снова в баньку. Вчера поговорить не успели толком, а тут уж Афанасьев отыгрался:
— Давай, Ваня, по порядочку… Что ты, как, зачем? Какие в центре новости?
— Насчет меня уже было — торгую помаленьку, — засмеялся Бабушкин, блеснув глазами. — В общем, так… По заданию Ленина налаживаю связь «Искры» с центрально-промышленным районом…
— Постой, постой, — прервал Афанасьев. — Это кто — Ленин?
— Старика помнишь? Ну, показывал тебе в Петербурге… Вот он и есть. Сейчас, Афанасьев, надобно «Искру» изо всех сил поддерживать. Ленин просит — матерьяльчику поболее, матерьяльчику!
— А как же, Ваня, Петербургский «Союз борьбы»? — тихо спросил Федор. — Ведь его тоже Ульянов создавал. А нынче с «Искрой» не помирятся…
— Эх, Федор Афанасьевич, времени у нас маловато, в обед уехать должен! — воскликнул Бабушкин. — Но я вот что… Помнишь, ты мне рассказывал о Брусневских ружках? Хорошее было дело, спорить никто не станет. Ну, а если их примерить к сегодняшнему дню?
— Какой разговор, кустарничали…
— Во-о, правильное слово! И нынешний «Союз борьбы» кустарничает. Отстал от жизни, что было в нем доброго, увязло в прошлом… Ползает в ногах «Рабочего дела», на «Искру» огрызается… А «Искра», сам видишь, кровная наша… Так что, надеюсь, от тебя без статейки не уеду. Давай-ка обмозгуем, чего бы такое из Шуи преподнести…
— Задача. — Федор удрученно пожал плечами. — Здесь не очень, чтоб… Около меня несколько парней держатся, Паша вот Гусев, другие… А в остальном — глухота. О чем же писать?
— Не понял, Афанасьич! — Бабушкин хлопнул себя по коленям. — Сколько у вас кружков да какие они — публиковать не станем, полиция грамотная… О жизни надобно. Что происходит, где, как ведут себя хозяева… Такой нужен матерьялец, что в других газетах не нанечатают. Понятно?
— Такого полно, — уверенно сказал Федор, — да только и вы не пропустите…
— Например? — воскликнул Иван.
— Ну-у, например, сынок фабриканта Павлова триппером заболел… Подходит? — Афанасьев усмехнулся, глядя, как у Ивана вытягивается лицо. — Вот то-то и оно, не пропустят… А Павлов, подлец, на фабрике бардак устроил. Сам, козел старый, девицам прохода не дает и сынков в разврат вовлек…
Бабушкин задумался. Федор Афанасьевич, покуривая, смотрел в окошко. Капало с крыши, около забора на солнцепеке золотистой точкой светился цветок торопливой мать-и-мачехи.
— А давай рискнем! — Иван решительно подсел к столу. — Испыток не убыток. Ну-ка, подробнее…
Решительность Бабушкина нравилась. Федор Афанасьевич придвинулся поближе:
— А фабрика большая, три тыщи у Павлова работает. Хозяин пьет до опупения…
В готовом виде заметка выглядела так: «Из Шуи пишут о возмутительных порядках на ситцепечатной, ткацкой и прядильной фабрике Павлова (до 3000 чел.). На этой фабрике хозяин с сыновьями в полном смысле слова развратники, и один из сыновей доравратничался до сумасшествия и теперь находится в психическом недомогании и получил дурную болезнь. Благодаря всему этому трудно какой-нибудь девушке остаться в полной безопасности от этих наглых, бесстыдных представителей русского капитализма и столпов отечественного правительства. Хозяин имеет особых работниц, которые стараются совращать молодых девушек. Из фабрики Павлов сделал своего рода гарем. Глядя на хозяина и его подлых сыновей, и служащие позволяют себе мерзости… На фабрике есть много станков, покрытых рогожами, потому что хозяин боится нанимать на свою фабрику мужчин из страха перед бунтом, женщины же на этих станках работать не могут по недостатку физической силы».
— Ну что, годится? — весело спросил Бабушкин, когда Федор, отодвинув листок подальше от глаз, прочитал написанное два раза. — Все, что говорил, только маленько другими словами…
— Годится, — сказал Афанасьев, — только в конце добавь: «У всякой работницы и работника сердце ноет от тех порядков, которые творятся на фабрике Павлова».
— Не лишнее будет? — засомневался Бабушкин. — Вроде бы хозяину способствуем порядок навести.
— Рабочим способствуем, — упрямо произнес Афанасьев. — Добавь…
Так эта заметка и была напечатана, слово в слово. Федор Афанасьевич, ликуя, показывал шестой номер «Искры» Паше Гусеву:
— Вот это газета! Печатают, чего другие поостерегутся, на весь мир о наших русских мерзостях! — И моментально погрустнел: — Эх, Ваня, Ваня…
В тот день, когда Бабушкин уезжал из Шуи, на станцию провожать не ходил, чтоб не рисковать безопасностью гостя. Простились у ворот во дворе. Условились о связи, Ваня обещался приехать еще не один раз, просил подготавливать материал для «Искры». Нет, не приехал. Не пришлось больше встретиться, арестовали Ваню…
В Шуе Афанасьев чуть было сам не угодил в тюрьму. Иван Пучков, молодой небурчиловский ткач, сказал, что есть на примете грамотный парень, который интересуется социальными вопросами.
— Откуда знаешь его? — спросил Федор.
— Земляк. Мы из Стафурова, деревня ближняя… Живем вместе.
Захотелось посмотреть, что за человек.
— Приводи к старой мельнице на Тезу. В кустах буду ждать.
Паренек — Никита Куликов — поправился: бойкий, смышленый. Поработать с ним — пригодиться может. Разрешил Пучкову поделиться с Никитой теми нелегальными изданиями, которые ему давал. Уходили друзья обрадованные — душе приятно, такими казались оба хорошими. А на следующий день Куликов, скот этакий, вылакал бутылку водки и стал перед вокзалом орать во все горло, что вскорости капиталистам наступит конец. Аника-воин… На всякий случай забрали пьяного в полицейский участок, натурально, обыск в квартире. Городовые сунулись — позеленели. Нелегальщина лежит открыто.
Брошюры «Всеобщие стачки на юге», «Две речи Алексеева и Варгина», экземпляры «Искры». Куликов, протрезвевши, скис, дал «откровенку», выложил все, вплоть, до встречи у мельницы.
Жандармский капитан строжился:
— Вынужден просить губернское пачальство, чтобы вас административным порядком выслали в другой юрод.
— Это куда же, ваше благородие, — Афанасьев едва не рассмеялся, — из Шуи-то?
— Вы неисправимый государственный преступник! Вы совращаете неокрепшие души, снабжаете молодежь гнусными сочинениями!
— Напраслину возводят, ваше благородие, — прикинулся Федор. — Клевещут на меня.
— Почему же именно на вас? — фыркнул жандарм, вытягивая острую мордочку хорька. — На других не клевещут, а только на вас!
— Обыкновенно, — отвечал, понурившись. — Веры мне никакой… Один раз ошибся, а сколь лет на подозрении. Ну, значит, и льют на меня помои, отводят вам глаза…
Отступился хорек, выпустил под особый надзор «впредь до распоряжений». Как будто Федор станет ждать каких-то там распоряжений! В тот же день, ближе к вечеру, не глядя, что приближается гроза, Афанасьев собрал котомку и подался пешком к Семену Балашову в Иваново-Вознесенск.
