— Это не доставляет мне ни малейшего удовольствия. Было время, когда кровь во мне закипала при звуке рога или топота копыт, но теперь все это только утомляет меня.
— А охота с соколами?
— Меня и это больше не интересует.
— Но вам нужны же какие-нибудь развлечения, государь?
— Что может быть скучнее удовольствия, переставшего развлекать? Не знаю, как это случилось. Когда я был мальчиком, меня и мать постоянно гоняли с места на место. Тогда против нас бунтовала Фронда, а Париж кипел возмущением — и все же даже жизнь в опасностях казалась мне светлой, новой, полной интереса. Теперь же, когда везде безоблачно, когда мой голос — первый во Франции, а голос Франции — первый в Европе, все кажется мне утомительным и скучным. Что пользы в удовольствии, если оно надоедает мне, лишь только я его испробую?
— Истинное наслаждение, государь, заключается только в ясности духа, в спокойствии совести. И разве не естественно, что, по мере надвигающейся старости, наши мысли окрашиваются в более серьезный и глубокий цвет? Будь иначе, мы вправе были бы упрекать себя в том, что не извлекли никакой выгоды из уроков, преподанных жизнью.
— Может быть; но во всяком случае и скучно осознавать, что ничто не интересует тебя больше. Но чей это стук?
— Моей компаньонки. Что нужно, м-ль?
— Пришел месье Корнель читать королю, — сообщила молодая девушка, открывая дверь.
— Ах, да, ваше величество. Я знаю, как бывает порой надоедлива глупая женская болтовня, а потому пригласила кое-кого поумнее — развлечь вас. Должен был прийти месье Расин, но мне передали, что он упал с лошади и вместо себя прислал своего друга. Позволите ему войти?
— Как вам угодно, мадам, как угодно, — безучастно промолвил король.
По знаку компаньонки в комнате появился маленький человек болезненного вида с хитрым, живым лицом и длинными седыми волосами, падавшими на плечи. Он, сделав три низких поклона, робко сел на самый край табурета, с которого хозяйка сняла свою рабочую корзину. Она улыбнулась и кивнула головой поэту, ободряя его, а король с покорным видом откинулся на спинку кресла.
— Прикажете комедию, или трагедию, или комическую пастораль? — робко спросил Корнель.
— Только не комическую пастораль, — решительно сказал король. — Такие вещи можно играть, но не читать: они приятнее для глаз, чем для слуха.
Поэт поклонился в знак согласия.
— И не трагедию, сударь, — добавила г-жа де Ментенон, подымая глаза от работы. — У короля и так достаточно серьезных дел, и я рассчитываю на ваш талант, чтобы его поразвлечь.
— Пусть это будет комедия, — решил Людовик. — С тех пор как скончался бедняга Мольер, я ни разу не смеялся от души.
— Ах, у вашего величества действительно тонкий вкус! — вскрикнул придворный поэт. — Если бы вы соблаговолили заняться поэзией, что стало бы тогда со всеми нами?!
Король улыбнулся. Никакая лесть не казалась ему достаточно грубой.
— Как вы обучили наших генералов войне, художников искусству, так настроили бы и лиры ваших бедных певцов на более высокий лад. Но Марс едва ли согласился бы почивать на более смиренных лаврах Аполлона.
— Да, мне иногда казалось, что у меня действительно налицо способности этого рода, — снисходительно ответил король, — но среди государственных забот и тягостей у меня, как вы сами заметили, остается слишком мало времени для занятий изящным искусством.
— Но вы поощряете других в том, что могли бы так прекрасно исполнять сами, ваше величество. Как солнце рождает цветы, так вы вызвали появление поэтов. И сколько их! Мольер, Буало, Расин, один выше другого. А кроме них, второстепенные — Скаррон столь непристойный и вместе с тем такой остроумный… О, пресвятая дева! Что сказал я?!
Г-жа Ментенон положила на колени вышивание и с выражением величайшего негодования глядела на поэта, завертевшегося на стуле под строгим взглядом ее полных упрека холодных серых глаз.
— Я полагаю, господин Корнель, вам лучше начать чтение, — сухо промолвил король.
— Несомненно, ваше величество. Прикажете прочесть мою пьесу о Дарий?
— А кто такой Дарий? — спросил король, образование которого, благодаря хитрой политике кардинала Мазарини, было так заброшено, что он являлся невеждой во всем, кроме того, что входило в круг его непосредственных наблюдений.
— Дарий был царь Персии, ваше величество.
— А где находится Персия?
— Это — царство в Азии.
— Что же, Дарий и теперь царствует там?
— Нет, государь; он сражался против Александра Великого.
— А! Я слыхал об Александре. Это был знаменитый царь и полководец, не так ли?
— Подобно вашему величеству, он мудро управлял страной и победоносно предводительствовал войсками.
— И был царем Персии?
— Нет, Македонии, государь. Царем Персии был Дарий.
Король нахмурился, ибо малейшая поправка казалась ему оскорблением.
— По-видимому, вы сами смутно знакомы с этим предметом, да, признаюсь, он и не особенно интересует меня, — проговорил он. — Займемся чем-нибудь другим.
— Вот мой «Мнимый Астролог».
— Хорошо. Это годится.
Корнель принялся за чтение комедии. Г-жа де Ментенон своими белыми, нежными пальчиками перебирала разноцветный шелк для вышивания. По временам она посматривала на часы и затем переводила взгляд на короля, откинувшегося в кресле и закрывшего лицо кружевным платком. Часы показывали без двадцати минут четыре, но она отлично знала, что перевела их на полчаса назад и что теперь в действительности уже десять минут пятого.
— Остановитесь! — вдруг вскрикнул король. — Тут что-то не так. В предпоследнем стихе есть ошибка.
Одной из слабостей короля было то, что он считал себя непогрешимым критиком, и благоразумный поэт соглашался со всеми его поправками, как бы нелепы они ни были.
— Который стих, ваше величество? Истинное счастье, когда человеку указывают на его ошибки.
— Прочтите еще раз это место.
Корнель повторил.
— Да, в третьем стихе один слог лишний. Вы не замечаете, мадам?
— Нет, но я вообще плохой судья.
— Ваше величество совершенно правы, — не краснея, согласился Корнель. — Я отмечу это место и исправлю его.
— Мне казалось, что тут ошибка. Если я не пишу сам, то во всяком случае слух у меня тонкий. Неверный размер стиха неприятно царапает. То же самое и в музыке. Я слышу диссонанс, когда сам Люлли не замечает его. Я часто указывал на ошибки в его операх, и мне всегда удавалось убедить его, что я прав.
— Готов охотно верить, ваше величество.
Корнель взялся снова за книгу и только собрался читать, как кто-то сильно постучался в дверь.
— Его превосходительство г-н министр Лувуа, — доложила Нанон.
— Впустите его! — ответил Людовик. — Благодарю вас за прочитанное, Корнель, и сожалею, что должен прервать чтение вашей комедии ради государственного дела. Может быть, в другой раз я буду иметь удовольствие дослушать и конец.
Он улыбнулся той милостивою улыбкою, заставлявшей всех приближенных забывать о его недостатках и помнить лишь о Людовике как олицетворении одного величия и учтивости.
Поэт, с книгой под мышкой, выскользнул из комнатки в тот момент, когда туда с поклоном входил
