инструменты. Камеру открыли, стали зажигать свет, который, как назло, не желал зажигаться. Сонных детей опять выстроили в колонну, пани Сивилла прибежала настолько быстро, насколько ей позволял ничего не прикрывающий костюм. Щербатый вертелся около нас, торопливо напоминая сюжет фильма:
— Расслабьтесь, чувствуйте себя свободно. У вас впереди далекое чудесное путешествие. Вы — первые дети, которые проникнут в тайны Вселенной.
— Мы прекрасно знаем книжку, — сказал Дориан. — Она включена в школьную программу. Вы лучше следите за своими прожекторами.
— Ну наконец-то! — сказал, потирая руки, сценарист, который ненавидел детей. — Пускай первый дубль принесет удачу.
И дружески улыбнулся бледному Нико, который кисло поморщился: мол, какая уж тут удача.
— Внимание, прекратить разговоры! — крикнул Щербатый.
— Все готовы? — быстро заплевался режиссер, усаживаясь между ногами камеры.
Майка внезапно отпустила мою руку.
— Птер, — шепнула она, — я хочу тебе что-то сказать.
У меня заколотилось сердце, но ответил я внешне совершенно спокойно:
— Скажи.
— Знаешь, день рождения отменяется. Дориан пригласил меня на вечеринку по случаю первого съемочного дня. У них в кино так принято, я не смогла отказаться.
Мне почудилось, что землю заволокла ночная мгла. В мутной черноте бегали какие-то люди, крича и размахивая руками. Я отчетливо ощутил, как кровь со всего тела отхлынула к ногам, вросшим в бетон аэродрома. Мне стало ужасно холодно.
— Почему ты молчишь? — услышал я Майкин голос.
— Ах да. Все ясно. Понятно, ну конечно, — беззвучно пробормотал я.
— Ты на меня не сердишься?
— Нет. Что ты.
— Я так и знала. Ты прелесть.
В этот момент режиссер завопил страшным голосом:
— Камера!
Кто-то хлопнул перед мордой камеры дощечкой, и мы под стрекот киноаппаратуры двинулись в сторону уже немного потрепанной непогодой ракеты.
— Быстрее, быстрее, пленку жалко, — подгонял нас бегающий вдоль колонны Щербатый.
Когда мы приблизились к ракете и пани Сивилла, покачивая обнаженными бедрами, стала подниматься по ступенькам, а на губах режиссера, до сих пор уныло опущенных, наконец расцвела удовлетворенная улыбка, из толпы стоявших возле ангара зевак вырвался какой-то человек и помчался в нашу сторону, то есть к ракете. Разные киношники пытались заступить ему дорогу и остановить, но он, петляя как заяц, ловко увертывался и бежал дальше — еще быстрее; наконец, подбежав к нам, а вернее, ко мне, он всей пятерней схватил меня за ухо.
— Уа! — взвыл я, ужасно перепугавшись.
— Стоп! Стоп! — закричал режиссер. — Какой идиот испортил кадр?
Я узнал эту пятерню. То была рука моего отца.
— Марш домой, — сдавленным голосом проговорил он.
— Не могу, надо доснять кадр.
— Я тебе дома досниму. Марш, и ни слова больше.
Выхода у меня не было. Я позволил себя увести — все еще за ухо.
— Что вы делаете? — кинулся к нам Щербатый. — Здесь снимается фильм.
— Я на ваш фильм… — И отец произнес что-то неразборчивое.
Все в страхе замерли; никто не посмел вмешаться. Признаться, я сам никогда не видел отца в таком состоянии. Возле ангара стоял пан Заяц, держа на поводке того самого дога. Заяц поглядывал на меня иронически, а пес — с полным безразличием.
— Себастьян, не притворяйся, это ведь ты, — шепнул я.
Но он только широко зевнул, показав крупные желтоватые зубы и язык, похожий на солдатский ремень.
Отец втащил меня в такси, и это меня совсем доконало: ко всему прочему еще и лишний расход.
— Прогулять столько дней, — пробормотал сквозь стиснутые зубы отец, когда машина тронулась. — А я, болван, думал, что мои дети будут другими.
— Я хотел тебе помочь, хотел заработать.
— Лучше всего ты мне поможешь, если быстро закончишь школу.
— Ты же сидишь без работы. Я из-за этого не сплю по ночам.
Отец всю дорогу что-то ворчал себе под нос, хотя возможно, у него просто дрожали губы. И так мы доехали до дома. Под моей дурацкой акацией сидел знакомый калека и с жадностью наблюдал за небогатой событиями жизнью нашей улочки. Осовелый Буйвол выпрашивал у какой-то девчушки булку с маслом, а его папаша с унылым видом приводил в порядок разворошенное пацанвой нутро своей машины.
Мы молча вошли в квартиру. Пани Зофья, противная ябеда, притворилась, что меня не видит, и закрылась у себя в комнате.
По телевизору показывали розлив молока в бутылки — похоже, уже давно, поскольку на экран никто не смотрел. Цецилия сидела как истукан, а мама бесцельно перекладывала с места на место какие-то мелочи.
— Привез? — спросила она.
— Привез, — угрюмо ответил отец. — Завтра я его сам отведу в школу.
И все замолчали. Я открыл шкаф и вытащил раковину с южных островов.
— Я заработал деньги. Правда.
— Завтра я им отвезу и деньги, и этот шутовской наряд, — буркнул отец.
Мама мимоходом погладила меня по голове.
— Неудача за неудачей, — тихо сказала она. — Ты знаешь, что Цецилия не едет в Америку?
— Почему? — удивленно спросил я.
— Она получила телеграмму. Университет разорился.
— Как университет может разориться?
— Он был частный. Существовал на пожертвования.
— Совсем разорился?
— Подчистую, — сказала мама. — Цецилию даже попросили вернуть билет на самолет.
Что на это сказать, я не знал. Мы молча слушали диктора, с жаром разъяснявшего специфику розлива молока. Вдруг в его патетический монолог ворвались необычные звуки. Я подошел к окну. Возле памятника педагогу уличный оркестр исполнял старый шлягер «Обо мне не горюй», который был в моде, когда я еще не ходил в школу.
— Может, эта комета врежется в нашу Землю, — первым заговорил я.
— Как бы не так, — буркнул отец. — Она уже давно, часа три назад, пролетела на приличном расстоянии. Сообщили перед розливом молока.
На щеках Цецилии выступили багровые пятна. Она продолжала сидеть не шевелясь, но глаза ее начали фосфоресцировать, зрачки сузились, и из них посыпались красные искры.
— Я им покажу! — вдруг крикнула она, и — о, чудо — где-то неподалеку загремел гром. Мама бросилась выключать телевизор. — Они меня еще попомнят. Сегодня же ночью, не откладывая, полечу на метле в Америку. Застращаю, заколдую мерзавцев, всю кровь выпью. Не будь я Цецилия, чудовищное чудовище. Не верите?
И обвела всех по очереди страшным взглядом. Однако больше всего нас напугал гром. Правда, до того шел град, и это могла быть первая весенняя гроза, но кто знает…
— Да, это и вправду свинство, — сказал отец с не очень искренним сочувствием. — Так подкузьмить порядочного человека! А еще высшее учебное заведение… Отец говорил с явным удовольствием: ничто так не поднимает дух, как неудачи ближних. И в этом нет ничего безнравственного. Отец не радовался чужому горю и не испытывал злобного удовлетворения, просто он чуть-чуть приободрился, повеселел и как будто
