В витрине магазина отчаянно мигает телевизор. Мрачное изображение каких-то намокших могил и качающихся деревьев безнадежно борется с помехами, которые в конце концов побеждают.
– Пойдем, Эмануэль, если хочешь, к реке, в тот глубокий овраг, заполненный шепотом дождя и жалобами мертвых листьев, гонимых, как и люди, нечистой силой.
Где-то в облаках или под ними гудит реактивный самолет, который, вероятно, не может приземлиться в такую погоду и кружит тревожно, как птица, заблудившаяся в тумане. У забегаловки мокнут алкаши без гроша в кармане.
– Хорошо бы с кем-нибудь попрощаться. Некрасиво уходить молчком.
Навстречу семенит торговка с охапкой белых хризантем и корзиной стеариновых плошек.
– До свиданья, уважаемая. – Витольд учтиво приподымает кожаную фуражку.
Торговка плутовато косится на него, раздумывает и откланивается на всякий случай.
Против ветра шествует трамвайщик, подняв барашковый воротник.
– До свиданья, уважаемый.
– Пошел ты, хрен моржовый.
Трамвайщик оглядывается со злостью. А Витольд уже чувствует, что враг его начинает взбираться по внутренностям вверх, под самое сердце. Перед ним лестница, сбегающая к набережной. Скауты спешат на посты. Топают по бетонным ступенькам.
– До свиданья, дети.
– Доброй ночи, спать до полночи, чесаться до зари.
И они удирают в сырую темень парка, радостно хихикая.
Витольд нажимает клавишу транзистора. Сразу несколько станций борется за первенство. Сквозь шум прорывается голос кукушки. Нет, это не кукушка. Это крик какого-то экзотического инструмента.
На набережной его встречает ночная тишина. Слышно только бормотание близкой реки, такое же монотонное, как у всех рек на свете.
– Уже столько лет мчит она неутомимо свои воды, – шепчет Витольд. – Там, наверху, деревянный костел с умершей женщиной на катафалке. А левее, в непроницаемой влажной тьме, бренчат цимбалы, как разбуженный поздней осенью комар. Минуточку, Эмануэль, где-то тут должна быть железнодорожная насыпь. Взойдем-ка на пути, по которым все разъезжались по белу свету. – Он карабкается по крутому откосу, усыпанному шлаком. Цепляется за чахлую, золотушную траву, прозябающую в нищете. И вот он уже на вершине, один на один с небом, как ледник, и кусачим ветром, который не приносит никаких ароматов.
Дрожат ноги, трясутся руки – боль ширится внутри, словно оглушительный волчий вой. Витольд снимает фуражку и преклоняет колени на металлических шпалах. Ветер захватывает в холодный кулак остатки волос. Торжественно гудит орган. Иоганн Себастьян Бах в мучительных конвульсиях рвется в небо.
– Это только начало или уже конец? – спрашивает Витольд, всовывая окостеневшие пальцы в рот, как когда-то, как неведомо когда.
И тут начинают ритмично постукивать рельсы, в этом есть что-то от бесшабашности перепляса. Во тьме, которая может быть и покинутой долиной, и дебрями укрывшегося в дожде города, раздается зычное мычание электровоза.
Витольд небрежно касается запавшего, трусливого живота.
– Мы убьем тебя преднамеренно, негодяй. Я тебя уничтожу прежде, чем ты сожрешь меня окончательно. Ты этого не предвидел. Прислушайся, приближается твоя смерть. Она мчит на встречу с тобой, задорно покрякивая осями, легкомысленно разгоняясь в веселом состязании с ветром. Ты этого не мог предположить? Мы положим тебя на серебряный рельс, от души прижмем всем телом, чтобы не удрал в последний момент. Прощай, паршивец, прощай, неумолимая самовлюбленная тварь, прощай, последний и единственный мой роковой друг.
Прямо перед собой он увидал глаза, подобные неведомой, вымершей планете. Это были глаза кота Магараджи, который пытался лизнуть его в висок.
– Что случилось? – спросил.
Кто-то тяжело сел в ногах постели. Он узнал Леву в зеленой форме допризывника.
– Все нормально. Ты жив.
– А она?
– Она тоже жива.
– Где она?
– Лежит в Вильно, в гарнизонном госпитале.
Витек закрыл глаза.
– Слава Богу, – произнес он тихо. – Значит, Бог есть.
Левка наклонил к нему свое крупное, костистое лицо, испещренное черными веснушками. От его густых курчавых волос пахнуло овчиной.
– Может, и есть Бог. Ты ее пожалел, она тебя пожалела. И нашел вас Володко у реки спящими, как заблудившиеся дети из сказки.
– Неправда! Зачем врешь! – крикнула мать. – Они наелись белены по ошибке и уснули. Это несчастный случай, обыкновенная детская глупость.
Она стояла посреди комнаты в черном платье со старинными вишневыми четками в сплетенных пальцах. Из-под темного платка выбивались слипшиеся пряди поседевших волос.
– Белена еще не созрела, – буркнул Лева. – Но пусть будет по-вашему.
Только теперь Витольд заметил на столике у своей кровати подсвечник с погребальной свечой деда. Фитиль черен, длинные натеки стеариновых слез. Кто-то зажигал эту свечу минувшей ночью.
Мать подошла к кровати. Закрыла глаза, чтобы истово дочитать молитву. Однако горло перехватил спазм. И она склонила голову, стараясь пересилить дрожь.
– Не плачь, мама, – произнес слабым голосом Витек. – Все нормально. Говоришь, Володко нас нашел?
– Вас нашел, а себя погубил. Уже сидит в тюрьме и ждет суда.
– Витюнька, скажи, что это неправда.
– Что, мама?
– Вы забавлялись, как невинные дети. Лихо вас соблазнило отведать дьявольское семя. Там, у реки, полно его растет. Плоды колючие, как каштаны. Никто не предупредил вас, детки, что это страшный яд. Многие умом тронулись от этих черных зерен. А вы ведь только из любопытства, правда? Витюнька?
Тихонько запели разболтанные стекла в двойных рамах. Со стороны города приближался скорый поезд, гогоча на всю долину. Паровоз приветствовал станцию продолжительным, сиплым свистом, как океанский лайнер.
– Она очень мучилась?
– Лучше о ней не спрашивай, – произнес кто-то. Витек с трудом повернул голову. На пороге комнаты стоял удивительно сократившийся в размерах Энгельбарт. – Ты больше ее никогда не увидишь.
– Говорят, говорят, а я ничего не слышу, никто мне ни о чем не рассказывает, – пожаловался из боковушки дед страдальческим голосом.
Мать поцеловала затертый крестик четок.
– Надо искупить грех. Ты должен стиснуть зубы и учиться, учиться до тех пор, пока не перегонишь всех и все будут тебе первыми кланяться.
Витек глянул в окно, залитое искрящимся пурпуром.
Снова заходило солнце. Еще раз заходило солнце.
– Мама, я провалился на выпускных экзаменах.
Мать, творившая крестное знаменье, задержала руку на полпути. Набожно прижала пальцы к высохшей груди. Попыталась улыбнуться, но только с каким-то стоном растерянно оглядела собравшихся.
– Зачем пугаешь меня, сыночек? Зачем говоришь такие глупости? К чему гневить Господа Бога?
– Я действительно провалился на экзаменах.
А главное – мне все равно.
– Не слушайте его. Теперь он все будет говорить назло, – тихо произнес Энгель, который продолжал стоять в дверях на фоне заходящего солнца, багровый, словно призрак.
