Мы замешались в стадо туристов. Между контрфорсами стен примостились художники из России, Украины или Белоруссии, специализирующиеся на моментальном изготовлении портретов. Где-то неподалеку постанывала шарманка.
Вера остановилась перед железными воротами.
– Я пришла, – сказала. – Спасибо.
– Это вам спасибо.
Мы стояли лицом к лицу, улыбающиеся и смущенные.
– Я рад, – шепнул я.
– И я рада.
Мне хотелось еще что-нибудь сказать. Странная смесь печали, радости, страха и внезапной надежды переполняла мою больную голову. По спине опять пробежала холодная дрожь, хотя все вокруг утопало в преждевременном тепле ползущего над самыми крышами солнца
– Не знаю, что сказать.
– Ничего не говорите.
– Ну так что?
– Ну так что?
– Лучше всего подождать. Посмотрим, что принесет жизнь.
– Не знала, что вы такой осторожный.
– Осторожный, недоверчивый и педантичный.
– Посмотрим-посмотрим.
– Это очень рискованно.
– Увидим. До свидания.
– До свидания.
Она скрылась в тени подворотни. Уже совсем другая, чужая, из иного, неведомого мира. Вот так, шепнул я.
И тут в каком-то открытом окне заговорило радио. Не старый, но очень скрипучий голос с надрывом вещал:
– Черная земля скована льдом. Серые деревья побиты морозом. Мокрое небо замерло в неподвижности. Белая бумага скрипит под пером.
Одна из последних зим нынешнего столетия и нынешнего тысячелетия. Все мои близкие незаметно растаяли в темноте. Они уже на том берегу или в совершенно другом измерении. Но что такое тот берег или неизвестное измерение. Еще одна изощренная выдумка с целью приукрасить монотонное движение скромного потока мелких событий, незначительных происшествий, неглубоких душевных травм, недолгих депрессий, крохотных взлетов и нарастающего гула, но что это за гул – усталости, бунта или вечного хаоса?
Белая бумага скрипит под пером. Вокруг леденящая пустота скупо обогреваемого города. Иногда пробежит, не оставляя следов, бездомная дворняга. На горизонте маячит сгорбленный силуэт человека, бредущего неведомо откуда и куда. Не хватает только звездочки на остывшем небе. Но и звезд уже нет. То есть, возможно, они еще есть, но на них никто не обращает внимания. Иногда только какой-нибудь малыш задерет головку и скажет: «О-о-о!» И мы увидим проткнувшую темноту робкую анемичную капельку холодного света. Только белая бумага скрипит под пером, как прошлогодний снег.
Я ехал в автобусе, с трудом пробиравшемся по улицам, то и дело застревая в пробках: дорогу преграждали шествия и демонстрации, одни поскромней, другие повнушительнее. Пассажиры безучастно смотрели через грязные стекла на этот парад лозунгов, призывов и обещаний. Весны как не бывало. Со всех сторон дул холодный ветер, принося запахи недавней зимы.
Потом я вошел в комиссариат, где все еще продолжался ремонт. Арестанты и маляры шастали по коридорам, застеленным старыми газетами – прессой былых времен. Я зашел в комнатку дежурного полицейского. Это был худой, заморенный и нерасторопный молодой человек.
– Простите, комиссар Корсак у себя?
– Кто?
– Комиссар Корсак.
– Корсак? У нас такой не работает.
– Работает, работает. Два дня назад меня арестовали, и я сидел здесь в камере. Там, в глубине коридора, слева. А может, справа.
Обилие деталей в моей информации озадачило юного служителя правопорядка.
Он с минуту разглядывал меня разинув рот, а потом вежливо сказал:
– Подождите, пожалуйста. Я пойду узнаю. Немного погодя он вернулся – медленно, как сомнамбула.
– Точно, есть такой. Но у него совещание.
– Умоляю, сходите еще раз. Это очень важное дело. Скажите, пришли… ну, насчет убитой девушки.
Полицейский опять уставился на меня с открытым ртом. Почему я сказал «убитая девушка»? Я тоже приоткрыл рот; так мы довольно долго друг на друга смотрели.
– Вы насчет убитой девушки? – уточнил полицейский.
