А он задумчиво глядел в свой стакан:
– Знаешь, я иногда думаю: может, купить у русских эту Воркуту, купить, сровнять с землей и засадить тюльпанами. Кажется, они хорошо переносят холода. Недурная идея, как ты считаешь?
– Тони, столько лет прошло.
– Но я не могу забыть. И чем дальше, тем хуже. Глушу себя работой, миллионами, Америкой – без толку.
– Не было Воркуты. Забудь. За это время выросло несколько поколений. Мы живем среди чужеземцев.
Он начал рыться в набитом кредитными карточками бумажнике. Большая часть из них была золотого цвета. Я уже знал, что это значит.
– На, прочти. – Он протянул мне четвертушку бумажного листа.
Я увидел частокол славянских букв и вполголоса прочитал по слогам:
– МВД СССР, Министерство внутренних дел Коми АССР. Управление исправительно-трудовых учреждений, архивный отдел, 14 января 1992 года, город Воркута. Справка. Выдана гр-ну Мицкевичу Антону Михайловичу, по национальности поляк, уроженец гор. Троки, Литва, осужденному особым совещанием при МВД СССР 25 июля 1945 года по ст. 58-1а, 58-П УК РСФСР на семь лет лишения свободы, в том, что он действительно отбывал срок наказания в местах лишения свободы с 4 декабря 1945 года по 4 декабря 1956 года, откуда освобожден по отбытии срока наказания. Зав. архивом УиД МВД КОМИ АССР И. С. Кулик, архивариус Т. В. Назарова.
Кончил читать, сложил листок и вернул Тони.
– Звучит как строфы из современной Библии, – сказал я.
Мицкевич, напряженно слушавший этот читаный-перечитаный текст, вздохнул, спрятал свою реликвию и поднял стакан:
– Да, за каждой буквой, за каждой запятой кровь и кости.
Где-то над городом гремел гром, иногда вспыхивала молния, а проливной дождь барабанил по окнам, подоконникам, железным крышам и обвисшим маркизам над витринами магазинов.
Я встал, чтобы зажечь свет, но Тони удержал меня движением руки, на которой сверкнули огромные золотые часы:
– Не надо.
Я сел на стул. С минуту мы прислушивались к неистовству первой грозы.
– Зачем ты себя терзаешь? Честное слово, не понимаю.
– И не поймешь. Никто из тех, кто там не побывал, не в состоянии понять.
– Но это прошлое погребено под благополучием, успехом, другой сумасшедшей жизнью.
Мицкевич вертел в пальцах стакан:
– Я прочел много воспоминаний об этих лагерях. Собственно, все, что опубликовано. Но часто меня раздражает назойливое морализаторство авторов.
Чем меньше человек пробыл в лагере, тем с большей легкостью осуждает ближних. А я уже никого никогда не буду судить.
Он на минуту умолк.
– Но почему ты именно ко мне с этим приехал?
– Погоди. Я несколько лет, да, изрядный кусок времени провел в шахте, и был у меня там приятель, паренек из наших краев. Осенью сорок четвертого этому мальчишке – ему тогда было семнадцать лет – командир, не то капитан, не то ротмистр, приказал привести в исполнение приговор: убрать осведомителя НКВД. Малый пошел, агента застрелил, но его схватили. Под пытками он выдал своего командира. А теперь, много лет спустя, я читаю исторические труды, в которых этот командир прославляется как герой и мученик, а мой лагерный друг, в то время почти ребенок, остался в истории страны как предатель, ренегат, символ позора. Ну и что получается?
Человека, который легкомысленно отправил пацана на ужасное задание, позволят в ранг святых, а жертву его беспечности раз и навсегда сталкивают в наше национальное пекло. Нет, с этим я не могу согласиться.
Я смотрел на кушетку и видел, что она стоит криво. В изголовье лежал заблудившийся отблеск продравшегося через грозовые тучи солнца, а может, уличного фонаря.
– Строка в истории – случайность. И развенчание истории тоже. Так уж сложилась жизнь у этого ротмистра и у этого парня. И ничего ты тут не изменишь.
– Но я постоянно об этом думаю. И о разных других случаях, и обо всей нашей лагерной Голгофе.
Он полез в карман за сигаретами. Прикурил от зажигалки, кажется тоже золотой, украшенной какими-то камушками.
– А помнишь, кто меня выдал?
Я встал, чтобы повернуть выключатель.
– Кто тебя выдал? Не знаю. Откуда мне знать?
Комнату залил яркий свет.
– Ты, – сказал он, сощурившись. – Ты меня выдал.
