осмелился бы усомниться в их родстве, и их супруги, женщины ничем не выдающейся внешности, лет тридцати-сорока. Красота молодой хозяйки дома — холодная, как и подобает истинной красоте, на фоне остальных женщин выглядела особенно эффектно.
— О, мсье Огюст, первое блюдо поистине великолепно. Не понимаю, как вам это удалось, но оно превосходит даже тюрбо а-ля гурманд, а ведь это поистине королевская рыба! — выразил восхищение старший сын землевладельца, шевелюру которого, судя по уже наметившимся проплешинам, ждала та же участь, что и родителя.
Отец потянулся, заложил пальцы в проймы жилета и, преисполненный законной гордости, произнес:
— Действительно, для нас, обитателей американского захолустья, возможность пользоваться услугами такого виртуозного кулинара, мастера высокой, подлинно французской кухни — это подарок судьбы.
Глава семейства считал себя обладателем острого и пытливого ума, что у домочадцев, однако, вызывало улыбку.
— Но, полагаю, и мсье Огюст, — через какое-то время заметил младший сын, точная копия отца и брата, — может быть благодарен разбогатевшим фермерам за то, с нами можно поговорить по- французски.
— Вы даже не представляете себе, насколько я благодарен, мсье, — вступил в разговор Огюст, который успел переодеться в красный бархатный камзол, белый напудренный парик, шелковые чулки, туфли с пряжками и шпагу. — Позволю себе выразить уверенность, что второе блюдо сразит вас наповал.
— Лично мне очень понравились пирожки из слоеного теста с грибами, — обнажив в улыбке зубы грызуна, скрипучим голосом вставила веское слово супруга старшего сына — тощая особа, которая, поднося бокал к губам, манерно оттопыривала мизинец.
— Мадам, точнее было бы сказать не с грибами, а с тонко нашинкованными шампиньонами, — деликатно поправил Огюст.
— Ну, разве это важно? — смущаясь, вступилась за родственницу супруга младшего сына — полная, краснолицая женщина с пепельными волосами, убранными по-гречески вверх.
— Когда же вы наконец объясните нам причину переодевания в костюм кавалера давно минувших дней? — снисходительно посмеиваясь, спросил хозяин дома.
— Это связано со вторым блюдом, мсье. Ритуал разделки на весу требует соблюдения целого свода правил. И первое из них — платье кравчего не должно уступать в изысканности одеяниям самого изящного кавалера за столом, — разъяснил Огюст. — Итак! — неожиданно воскликнул он и, к испугу нервных дам, выхватил из ножен шпагу: — Пулярка а-ля Бриллат-Саварин!
— Браво! Браво, господин повар! Великолепное зрелище, великолепное! — Хозяин принялся хлопать в ладоши, в то время как сыновья иронично поглядывали то на него, то на своих притихших жен.
В салон, неслышно ступая, вошли четверо чернокожих слуг. Трое несли подносы, накрытые серебряными крышками, а четвертый, последний — соус в глубокой серебряной соуснице. Когда с подносов были сняты крышки, глазам присутствовавших предстали три аппетитно запеченных пулярки.
Сотрапезники, будто по команде, бросили через плечо свои салфетки на пол. Слуги поспешили заменить их новыми.
— Видите, мсье Огюст, как хорошо известны нам французские обычаи! — похвастал хозяин.
Огюст, разумеется, знал, что подобный жест считался во Франции признаком воспитания. Но был небольшой нюанс: салфетка выбрасывалась не после перемены блюд, а сразу после однократного использования.
— А сейчас, с вашего позволения, минуту тишины, — обратился к присутствующим Огюст, — в противном случае мы не сможем сосредоточиться.
Уверенным движением он взял в левую руку большую двузубую вилку, вонзил ее в румяную тушку пулярки, поднял на уровень груди и острым как бритва ножом стал на весу резать птицу, отсекая сначала ножки, потом крылышки и, наконец, грудку. Та же операция была произведена и с двумя оставшимися пулярками. После этого один из чернокожих слуг обошел всех с блюдом, каждый выбрал себе кусочки по вкусу и полил их нежнейшим соусом на телячьем бульоне с растопленном в нем сливочном масле, в состав которого также входили мелко нарезанные трюфели, тертый сыр и немного томатов.
Когда Огюст удалился, члены семейства принялись уписывать деликатес. По прошествии десяти или пятнадцати минут с лиц едоков постепенно исчезли улыбки, и за столом воцарилось гробовое молчание — слышалось лишь позвякивание приборов. Патриарха вдруг пробил пот.
— Мсье Огюст! — воскликнул хозяин дома. — В чем дело? Что это за пулярка? У меня от нее скверно в желудке.
— Дьявольщина, меня тоже корежит, — объявил старший сын.
— И меня мутит! И меня! — чуть не хором сообщили невестки.
— Не хочу ничего сказать, но… — младший сын осекся.
— Дорогая, а ты как? Ты бледнее смерти… Мсье Огюст! Мсье Огюст!
Именно в это мгновение в салон вошел Жюльен — в долгополом темном сюртуке и сапогах для верховой езды. На груди — небольшой серебряный медальон.
— Успокойтесь, господа, — хладнокровно говорил он, приближаясь к амфитриону. — От вашего недуга есть лекарство. Там, откуда я родом, произрастает цветок, имя которому — лютик ядовитый. Эта травка, обладающая уникальной способностью — раскрывать подноготную души, по вкусу прекрасно вписывается в соус Бриллат-Саварин.
Женщины вскрикнули, сыновья устремили на отца полные ужаса взгляды.
— Кто вы такой? Что вам нужно в моем доме? Как вы здесь оказались? — вопил хозяин испытывая уже нешуточные боли.
— Я освежу вашу память. Дело было зимой восемьсот третьего года, когда мсье Теодор, — Жюльен пристально посмотрел на прекрасную даму, — в одну ночь лишился и этой плантации, и своей жены, в чем ему оказали содействие сидящие за этим столом господа. В ту ночь, — обходя вокруг стола, Жюльен извлек из кармана флакон зеленого стекла с позолоченной пробкой, — мсье Теодора опоили и жульнически обыграли в покер три негодяя, которые пользовались полной поддержкой присутствующей здесь его супруги, — Жюльен остановился за спинкой стула корчившейся в коликах прекрасной дамы.
— Говорите же скорее, чего вы хотите? — выдавил из себя старший сын, выпучив лихорадочно горевшие глаза.
Дамы уже громко стонали.
— Лютик ядовитый не столь безжалостен, как некоторые души. У меня в руке противоядие, средство, обезвреживающее яд, которым вы отравились, — Жюльен показал всем зеленый флакон. — Если вы не примете его немедленно, вас всех ждет верная смерть, — последние слова он обратил главе семейства.
Оба сына, бледные как полотно, с выражением почти нестерпимого страдания, попытались было вскочить и броситься на Жюльена, но тот жестом дал понять, что разобьет спасительную склянку:
— Будет жаль, если так случится. Однако, — он снова посмотрел на помещика, — если вы будете столь любезны и подпишете передачу плантации обратно ее законному владельцу, мсье Теодору, все закончится благополучно. Очень советую поторопиться с принятием решения. — Жюльен поднял руку с зеленым флаконом над головой. — В вашем распоряжении всего несколько минут.
Устроитель банкета с усилием повернулся к своей прекрасной соседке — но стоны дамы были уже едва слышны. Он перевел взгляд на сыновей, принял бумагу из рук Жюльена и подписал, пересиливая боль и дурноту.
Жюльен, внимательно изучив подпись, сложил документ, спрятал во внутренний карман сюртука и направился к выходу.
— Противоядие, противоядие… — бессильно шептал хозяин. — Я же… выполнил… ваше требование… Дайте нам… скорее…
Сыновья уже были мертвы. Старший повалился грудью на стол, уткнувшись в тарелку; младший окаменел с неестественно прямой спиной, откинув назад голову и с гримасой жутких страданий на лице. Невестки бились в последней агонии, судорожно хватаясь руками за горло.
