как минимум, «понюхал пороху» на военной службе.
— Ну как же, — рассказывал Реймен, — я помню тот день, когда мы оба оказались в крошечном эскимосском селении Этаха, неподалеку от Смит Саунд. Когда пришел весь обросший льдом корабль с припасами под названием «Гардемарин Беннет Рейс», Джонни решил провернуть небольшую сделку, используя то, что ему удалось выменять у туземцев. На корабле возникли какие-то проблемы с гребным винтом, когда они шли в Этаху, чтобы выгрузить там бакалейные товары. Они задержались для ремонта, и капитан велел проверить все орудия, какие есть на корабле. Мы с Джонни узнали об этом, когда поднялись на борт. Мы были не на дежурстве, а Джонни всегда следовал приказу жены заводить друзей где только возможно. Он принес капитану корабля самый жесткий кусок тюленьей шкуры, который мне когда-либо приходилось видеть, и так его расхваливал, что мужик, наверно, и по сей день хранит его. В знак признательности капитан дал Джонни полгаллона чистого хлебного спирта, который очень нам пригодился. Вы только представьте, там же был собачий холод. Мне в жизни не удавалось никому объяснить, какой жуткий холод стоял все то время, пока я служил в армии. По какой-то причине, для меня абсолютно непостижимой, холод, казалось, совершенно не беспокоил Джонни. Он говорил, что это из-за его радиоактивного носа. На самом деле Айзелин всегда был так накачан «антифризом», что ему все было нипочем. Короче говоря, Джонни услышал, как моряки ругались из-за того, что им велели проверить все орудия. Он спросил их, не будут ли они возражать, если он тоже немного постреляет. Сказал, что ему всегда хотелось пострелять из орудия, из любого орудия. Моряки быстро переглянулись и ответили, дескать, конечно, пусть стреляет из любого корабельного орудия, из какого захочет. Хоть из всех подряд. Ну, Джонни так и сделал. И, надо сказать, здорово при этом рисковал, потому что если бы в это время вдруг напали марсиане или он поскользнулся на палубе, то представляете, как он мог пострадать. Ну, а мне, сами понимаете, надо было делать свою работу, я служил тогда в отделе информации. Поэтому я написал маленькую заметку о «линкоре, судьбу которого решил один-единственный стрелок», что, по большому счету, соответствовало действительности. Заметка оказалась, прямо скажем, не ахти, и впоследствии начальство решило, что я плохо работаю. Писать-то надо было про героев-моряков. Понимаете, что я имею в виду? Я назвал заметку «На арктическом аванпосту армии США» и написал, как на вершине мира все моряки оказались выведены из строя безжалостным врагом, прямо посреди отчаянно холодной арктической ночи, и как один-единственный сухопутный офицер отстреливался изо всех орудий боевого корабля. И когда последнее орудие смолкло, на древней полярной шапке, ставшей могилой для тысяч неизвестных героев, не двигались ни одна вражеская фигура, ни один вражеский самолет. Ну, вы понимаете. Надо же мне было что-то придумать. Не совсем ложь, понятное, дело. Сам по себе каждый факт вроде бы соответствовал действительности, но… В общем, в результате получилось то, что, как говорится, поднимает боевой дух на отечественном фронте, если вы понимаете, что я хочу сказать. Так или иначе, но я и думать забыл обо всем этом и не вспоминал до тех пор, пока Джонни не пришел ко мне однажды с пригоршней газетных вырезок и письмом от жены, где та сообщала, что цена моей истории пятьдесят тысяч голосов. Жена велела ему накачать меня джином под завязку. В те времена я любил джин, — закончил Реймен.
С характерной для него искренностью в своем автобиографическом очерке, написанном в 1955 году для Справочника Конгресса, Джонни упомянул о «семнадцати боевых заданиях в Арктике». Правда, давая показания в 1957 году во время судебного разбирательства, когда была предпринята попытка расследования, откуда взялось множество денежных сумм, составляющих его побочный доход, Джонни заявил следующее (говоря о себе в третьем лице):
— Айзелин участвовал в выполнении тридцати одного задания в Арктике, да плюс еще работал офицером связи. — Тут он неожиданно добавил, что ночи там длятся по полгода. — Айзелин достаточно хлебнул войны, чтобы до конца своих дней стремиться к миру и покою.
Это мать Реймонда научила Джонни называть себя Айзелином во время судебных разбирательств или когда он давал интервью. Для того, чтобы лишний раз создать себе рекламу, ведь Джонни постоянно цитировали на земле, на море и в воздухе; в результате его имя упоминалось не реже, чем Нью-Йоркская фондовая биржа.
Когда мать Реймонда и Джонни подали официальное прошение о присуждении ему Серебряной Звезды, по-видимому, по той причине, что никто больше не догадался подать касательно него такое прошение, приложив также заверенную копию личного дела, какой-то избиратель вдруг почувствовал себя оскорбленным и разразился возмущенным письмом, где горько сетовал по поводу грубого нарушения всех правил приличий, под чем подразумевалось получение Джонни медали по его же собственному запросу. Мать Реймонда продиктовала, а Джонни подписал ответное письмо, в котором, в частности, содержался такой смелый поворот: «Я вынужден подчиняться правилам, обуславливающим, сколько таких наград должно быть выдано. Мне и самому это крайне неприятно, но другого способа просто не существует».
Однако пока река времени несла Большого Джона и мать Реймонда сквозь национальные и международные баталии, ведущиеся ради создания более совершенной Америки, самой спорной частью личного дела Джонни продолжало оставаться его «ранение», касательно которого он утверждал, что оно получено в бою. Хотя нашивки за боевое ранение он не получил, и бывший министр обороны, изучив его личное дело, опроверг утверждение Айзелина о каком бы то ни было ранении, полученном во время боевых действий, однако когда на Слете Ветеранов Большого Джона спросили, почему он носит ботинки с двойной подошвой (а как бы еще он стал Большим Джоном?), губернатор Айзелин ответил, что носит такие ботинки, потому что во время боевых действий в Арктике потерял существенную часть пятки. Есть расхождения в воспоминаниях тех, кто слышал его тогда. То ли он сказал, что «потерял существенную часть ноги», то ли речь шла действительно всего лишь о пятке.
Неутомимый «Джорнал», в год своих доблестных, но тщетных попыток дискредитировать Джонни по- крупному, обнаружил личный дневник офицера, служившего вместе с ним на севере. Этого человека звали Френсис Виникус, и он впоследствии пользовался большим авторитетом среди переселенцев из Британии и Европы. Запись, сделанная в его дневнике 22 июня 1944 года, проливает свет на обстоятельства, при которых Джонни получил ранение.
«Джонни Айзелин просто помешан на сексе. На первый взгляд кажется, что так сходить с ума по сексу в этой безбрежной ледяной пустыне может только человек с наклонностью к самоубийству или гомосексуалист, однако Джонни ни то, ни другое. Он просто стойкий фанатик этого дела. Здесь недавно возник новый эскимосский лагерь, на расстоянии трех миль от нас, по ту сторону поля первобытного льда, где постоянно дует штормовой ветер, несущий бритвенно острые льдинки, способные изрезать все лицо. В лагере есть женщины. Все знают об этом и все согласны, что они были бы весьма кстати, если бы туда не нужно было добираться, тайком и по одному зараз, с привязанными к сапогам ледовыми захватами, через это жуткое трехмильное поле, в такой холод, который похуже того, что царил в немецком ледяном аду Найфельхейм. В результате доползаешь до иглу в таком состоянии, что всякий интерес к сексу пропадает до конца войны. Я однажды проделал этот путь и совершенно вымотался, однако обратно вернулся быстрее, чем добрался туда, потому что торопился избавиться от жуткого запаха. Это такой специфический запах эскимосских женщин, у нас ничего подобного не встретишь, потому что они моют волосы в накопленной за несколько дней моче, а также вечно закутаны в эти свои заплесневелые шкуры и сидят на диете из гнилой пищи вроде рыбьих голов и протухшего китового жира.
Джонни сказал, что ему плевать на все эти „мелкие неудобства“, потому что он должен иметь женщину, или у него голова взорвется. В течение одиннадцати дней он тренировался, ежедневно проделывая весь путь туда и обратно. Казалось, холод и ветер для него просто не существуют. Он мог думать только о женщинах. Возвращаясь, Джонни отдыхал и стонал, и скулил от вожделения, и с гордостью говорил, что
Вчера Джонни решил, что готов. Он в темноте пересек ледяное поле, ориентируясь по компасу и огням. Джонни рассказал мне всю эту историю сегодня утром, перед тем, как его увезли в Этах, где он пробудет до тех пор, пока сменившийся с дежурства самолет не доставит его в Готхоб.[22] Его радушно встретили, рассказал он примерно в тридцати ярдах от множества ледяных холмов, которые, как выяснилось, и были иглу. Джонни не говорит на языке эскимосов, а они на языке Джонни, но он делал руками такие неприличные жесты… Ну, то, что он вытворял руками, рассказывая мне, как объяснял эскимосам, чего хочет, заставило меня задаться вопросом: как я смогу пережить эту зиму?
