силой всей ее жизни, хотя она никогда не отдавала себе в этом отчета — чтобы показать ему, кто истинный наследник отца, кто имеет право говорить, что идет по стопам отца, кто может занять его место, кто достоин его памяти. Она давала обеты и клятвы, что превзойдет брата во всем, чем бы тот ни стал заниматься. К вечному позору их общей страны, он предпочел политику и государственную службу, и, следовательно, сестра была вынуждена вслед за ним погрузиться в ту же сферу.
Ее идиот-братец с молоком матери впитал и ее прирожденный идиотизм; ясное дело, яблочко от яблони… Как мог отец любить такую женщину? Как мог такой блестящий, необыкновенный, доблестный рыцарь спать с этой телкой? Кстати, все, кто знал их, говорили, что Элеонор была копией своей матери.
После того как ее избили хоккейной клюшкой, она не давала покоя своим родным, пока те не отослали ее в закрытое учебное заведение для девочек на Среднем Западе. Она сама выбрала именно это место в качестве плацдарма для начала своих операций в политике, потому что оно находилось в самом сердце скандинавского иммигрантского округа; в нужное время скандинавская фамилия ее знаменитого отца и его героическое происхождение могли принести немалое количество голосов.
В шестнадцать лет, сумев убедить себя, что точно знает, чего хочет, независимо от того, что получит, она каждый уикенд сбегала из школы, одевалась таким образом, чтобы выглядеть старше, и устраивалась там, где могла сыграть роль приманки. Заманила в свои сети четырех мужчин в возрасте от тридцати до сорока шести, не получив от этого никакого удовольствия (да она и не ожидала его), и после довольно долгого испытательного периода забраковала двух из них. Понимая, что в состоянии повернуть отношения с любым из двух оставшихся в том направлении, в каком сама пожелает, она остановила свой выбор на отце Реймонда. Потому что у этого человека было доброе, открытое лицо — необходимейшая вещь для политика — а волосы уже тронула седина, хотя ему исполнилось всего тридцать шесть. Элеонор вышла за него замуж и родила Реймонда, как только физически дозрела до того, чтобы выносить ребенка.
Ни беременность, ни юный возраст никогда не затуманивали сознание матери Реймонда и не могли заставить ее хоть на йоту отступить от своего плана. Как мышеловка «знает», где у мыши шея, так и она знала, что еще недостаточно взрослая, чтобы стать женой человека, прокладывающего себе путь в большую политику. Знала, что ее возраст может даже бросить некоторую тень на мужа; знала и все же позволила ему сделать свой ход. Она рассуждала вполне логично: к тому времени, когда дело дойдет до выборов и в ходе кампании станет известно, что отец Реймонда взял жену-ребенка шестнадцати лет (по общим стандартам ей должно было бы быть лет на двенадцать побольше), это обстоятельство приобретет романтический характер, и ее муж в глазах женщин-избирательниц будет выглядеть сильным и привлекательным мужчиной. Тем временем она достигнет своей первейшей цели — сбежит из-под власти матери, брата и школы. Отец оставил ей значительную часть своего состояния. Она может заложить основы собственной семьи, которая, за редкими современными исключениями, всегда была существенной частью успеха американских политиков.
Мать Реймонда была исключительно красивой женщиной и одевалась по французской моде. Это было очень умно с ее стороны, потому что если женщина одевается по французской моде, то деньги с лихвой заменят ей нехватку вкуса. Она делала прическу в Нью-Йорке, а ее белье благоухало парижскими ароматами. Волосы у нее были светлые, в традициях викингов, и такими они и оставались, как бы ни было сложно поддерживать их в этом состоянии. Ее ощущение значительности своего происхождения, ее отточенное целомудрие, ее манера держать себя давали Элеонор возможность стать лидером в любой группе женщин, и она неутомимо культивировала все три вышеперечисленных качества, как умелый цветовод путем прививки добивается, чтобы его орхидеи с каждым днем становились все краше. Что в особенности поражало в ранних фотографиях матери Реймонда, это слегка улыбающиеся, полные, обманчиво чувственные губы и большие восторженные глаза, в точности как у какой-нибудь сексуально озабоченной девушки. На более поздних фотографиях, таких, как на обложке «Тайм», сделанной в 1959 году (мать Реймонда состояла в той же политической партии, что и редакция «Тайм», и потому неудивительно, что публике был представлен самый что ни на есть честный снимок), она одета как зрелая женщина; гибкое изящество ушло, однако совершенные черты лица и общий облик несут на себе отпечаток непотопляемости и неисчерпаемой энергии, которыми отмечены ее зрелые годы.
Одна из излюбленных речей Большого Джона Айзелина, которую он часто произносил после войны или, точнее, после того, как «отслужил» в армии, представляла собой воспоминания о том, что он видел и делал в сражении, навсегда сохранившемся в его памяти.
— И вот мы оказались на вершине мира, наедине с Богом, в огромном кафедральном соборе изо льда и снега, в абсолютном одиночестве арктической ночи, где враг, казалось, нападал из пустоты. И мои парни падали, жалобно восклицая: «О Господи, мы так молоды, почему нам выпала судьба умирать?». А я бежал по льду, толщина которого достигала тридцати футов, стреляя из автомата в нацистских дьяволов, и, в конце концов, даже ими, сколько их там ни было, овладело ощущение суеверного страха передо мной.
Что, собственно, Джонни хотел сказать в этом фрагменте речи, своей любимой речи, так навсегда и осталось загадкой, но этот рассказ нес в себе мощный эмоциональный заряд и оказывал сильное воздействие на тех, кто в самом деле соприкоснулся с трагедией войны.
— По ночам, пока мои измученные, усталые парни спали, — продолжал Джонни витийствовать в микрофон, — я, не давая глазам закрыться с помощью спичек, писал письма домой — к вам, к женам, любимым и благословенным матерям наших павших героев… ночь за ночью, по мере того, как гибли все новые и новые люди… пытаясь сделать то немногое, что было в моих силах, чтобы облегчить огромное горе, причиненное нам войной мистера Рузвельта.
Согласно официальным отчетам Корпуса связи армии США, подразделение Джонни (за номером 52310) за все время боевого дежурства за пределами континентальной части Соединенных Штатов потеряло одного священника и одного солдата, первого по причине нервного расстройства, а второго из-за delirium tremens[19] на почве авитаминоза. Подразделение, состоящее из полуроты людей, дислоцировалось на севере Гренландии для защиты множества метеорологических установок, предсказывавших погоду для нужд фронта. Их работу осуществляли мобильные отряды, выдвигавшиеся в глубину полярной шапки, в основном между Прудхоу-ленд и морем Линкольна.
Фашистские же метеорологические установки размещались главным образом на Земле Короля Фредерика VIII, на другом конце субконтинента, ниже моря Независимости. Гренландия — самый большой остров в мире. Обе стороны, безусловно, знали о существовании друг друга, но старательно избегали всех контактов, а если случайно и оказывались в поле зрения друг друга, то не показывали вида и тут же стремились удалиться; так обычно поступают люди в случае серьезных недоразумений. Ни о какой стрельбе не могло быть и речи — для этого их деятельность была слишком важна. Было совершенно необходимо, чтобы обе стороны отправляли непрерывный поток данных о погоде, внося тем самым свой особый, чрезвычайно важный вклад в общее дело, не идущий ни в какое сравнение с несложной, по большому счету, службой всей основной армии.
Как-то с трудом верилось, что Джонни каждую ночь писал все новые письма семьям двух погибших, рассказывая им то о нервном срыве, то о delirium tremens. Кроме того, почта поступала сюда только раз в месяц, да и то, если почтовый самолет ухитрялся пролететь под нужным углом над нужным местом, чтобы с помощью крюка подхватить мешок с письмами. Обычно летчик делал три захода и в случае осечки улетал и возвращался лишь через месяц. Однако сбросить почту метеорологам удавалось всегда, что было гораздо важнее; и вероятность того, что они подхватят мешок, в среднем была весьма высока.
Ни один гражданин Соединенных Штатов Америки, включая генерала Макартура, а также известных голливудских артистов, поступивших на военную службу, ни один из них не вступил во Вторую мировую войну, удостоившись таких фанфар со стороны местной прессы и радио, как Джон Йеркес Айзелин. 6 июня 1942 года подвыпивший судья прибыл в Капитолий[20] и вышел к многочисленным представителям средств массовой информации, которых мать Реймонда за два дня, ценой разливанного моря виски и огромного количества закуски, согнала сюда со всей страны, в том числе из Чикаго, а троих — аж из Вашингтона. Айзелин заявил, что считает своим долгом поступить на военную службу, «в любом качестве, будь то офицера или простого солдата корпуса морских пехотинцев Соединенных Штатов».
Газеты и радио буквально захлебывались этими новостями, происходящее зафиксировали на пленке
