часть его, наняв в Чикаго частного детектива, с целью выяснить, нет ли в жизни бывшего мужа другой женщины. Она заявила Джонни, что живьем сдерет шкуру со старого ублюдка, если выяснится, что все эти годы он водил жену за нос, а сам только и думал, как бы избавиться от нее.
Но, конечно, расследование ничего не выявило. Ей пришлось ждать еще шесть лет до того дня, когда от тоски и одиночества мистер Шоу покончил жизнь самоубийством. Он сделал себе инъекцию большой дозы барбитурата тиопентона, в течение двух секунд вызвавшего остановку дыхания, и тем самым поставил точку в конце своей пятидесятичетырехлетней жизни. Мать Реймонда восхищалась им; технически — тем методом, который он использовал, и эмоционально — самим фактом самоубийства, потому что в каком-то смысле теперь она выглядела лучше в глазах тех, кто еще помнил, с каким достоинством и холодным равнодушием муж принял известие о ее уходе. По большому счету, даже если оставить в стороне это оказавшееся столь полезным для нее самоубийство. Элеонор на свой лад любила бывшего мужа.
На протяжении их дальнейшей совместной жизни мать Реймонда полностью прибрала к рукам Джонни Айзелина, которого она сразу же начала называть Большой Джон, потому что это звучало так грубовато- добродушно и сердечно, так открыто и честно. Нелегко объяснить истинную причину ее власти над супругом. Нелегко потому, что как таковые брачные взаимоотношения между ними отсутствовали. Джонни, большой ходок по части женщин, на протяжении всей своей жизни умевший полностью удовлетворять и свои, и их желания, внезапно почувствовал себя импотентом, этаким мотыльком, пытающимся овладеть женщиной- птеродактилем.
Единственное объяснение этой его несостоятельности состоит в том, что в каком-то карикатурном смысле Джонни был верующим человеком. Человек суеверный в обывательском смысле этого слова, католик по семейным традициям, он годами не вспоминал о своей вере, абсолютно не чувствовал красоты религии, в которой был рожден, но где-то в его сознании прочно застряли рассуждения о грехе и его последствиях. В самой глубине своего суеверного сердца Джонни всегда знал, что его брак с матерью Реймонда — деяние нечестивого, и понимание этого, каким-то образом влияя на нервную систему, обуздывало его плоть.
Что касается матери Реймонда, то она интересовалась Большим Джоном не столько как любовником, сколько как инструментом для своих амбиций, поэтому ее вполне устраивала такая интимная жизнь — или, точнее, отсутствие оной. Столкнувшись с фактом неожиданной, но стойкой импотенции супруга, она восприняла это как дар божий и, в некотором извращенном смысле, победу своего тела; теперь она получила в руки еще одно оружие, которое могла использовать против Джонни.
С каким непревзойденным искусством она разыгрывала трогательные сцены! Упрекала Джонни за то, что он завлек ее, заставил переступить через принципы добродетели, что было чудовищным извращением всей ситуации; за то, что он буквально вырвал ее из объятий отца Реймонда, которого она любила до безумия. Элеонор изображала неистовую, кипящую, бурную страсть, которую испытывала к нему, своему горячо любимому Большому Джону. И все это проделывалось с такой горечью, такими стонами, покачиванием из стороны в сторону, жалобами, катанием по постели и даже по полу, если того требовали обстоятельства!
Познания Айзелина в этой области (а он был отнюдь не первым человеком на свете, которого привело в замешательство мастерство такого рода) были настолько по-юношески субъективны, что за этим следовала автоматическая реакция, как будто руководство по использованию Джонни было пришпилено к брачному свидетельству.
«Ты меня обманул!» — вопила она, отворачиваясь и прижимая руку к сердцу. Куда подевался страстный любовник, который тем далеким летом набрасывался на нее с таким пылом и такой неутомимостью и который теперь почему-то вообще перестал быть мужчиной? Любой коридорный, любой посыльный больше мужчина, чем он! Все, на что он способен, это сводить ее с ума своими ласками и вялыми поцелуями — точно подружка по комнате в школе-интернате. Тщетно Большой Джон возражал, что с другими женщинами он вел себя как целая команда морских пехотинцев после одиннадцати недель, проведенных в море. Она либо отказывалась верить в это, либо обвиняла мужа в том, что он тратит себя на других женщин, что тот, конечно, тут же начинал отрицать.
Тем не менее жена заверяла его, что не допустит никакого скандала и все потому, что по-прежнему глубоко любит его, пусть даже чисто платонически. Постоянное чувство вины, непомерная признательность и негаснущая, хотя и неудовлетворенная страсть спаяли их сильнее, чем если бы у них была общая пищеварительная система — гораздо сильнее, чем если бы взаимное вожделение еженощно удовлетворялось и она родила бы ему дюжину детишек. Позже, когда супруги уже достигли определенных высот в Вашингтоне, в комнату Джонни под покровом темноты проскользнула молодая женщина, которая ушла оттуда до наступления рассвета. Она общалась с любовником исключительно на ощупь, они так и не увидели друг друга, как в каком-нибудь эротическом сне. Мать Реймонда сообщила Джонни, что видела женщину своими глазами, однако она провернула это дело с такой аккуратностью, что все случившееся не повлияло на ее отношение к Джонни, а он воспринял это как высшее доказательство ее любви к нему.
Чем дальше, тем больше Элеонор проявляла заботы о его здоровье, удобстве и карьере. Она была неизменно верна мужу, поскольку единственным сохранившимся у нее желанием сродни сексуальному стала жажда власти. Из благодарности Джонни полностью подчинился ей как в личном, так и в общественном плане. Что ни говори, а соображала она всегда лучше него. Она твердо усвоила, что ее сила в сексуальном аскетизме и утонченном понимании изумительно просто работающей воспроизводящей системы самца. На протяжении всей их совместной жизни, как бы мелодраматично ни закручивалась интрига, никто не мог обвинить мать Реймонда в сексуальной распущенности. Более того, поскольку природное здоровье Большого Джона иногда буквально било через край, и ее, и его враги просто не могли не отдать должное ее преданности и ангельскому терпению. От искушений Элеонор защищала фригидность. Амбиции поддерживали в ней ненасытное возбуждение. Джонни пыхтел и извивался в объятиях случайных жриц любви, и она с радостью принимала это, хотя столь бесконечное всепрощение выдавало ее собственную неспособность искать удовлетворение во мраке ночи.
Через год после того, как они создали для себя весь этот «рай», нация вступила во Вторую мировую войну. Это заметно взбодрило мать Реймонда, поскольку она рассматривала складывающуюся ситуацию как возможность ускорить восхождение ее Джона по политической лестнице. Не теряя времени даром, Элеонор постаралась, чтобы он ни в коем случае не затерялся на фоне развернувшихся баталий.
Брат матери Реймонда, этот болван, хоть и не принимал участия в политической борьбе, стал федеральным комиссаром и достиг такого высокого положения, что Элеонор чуть не рвало всякий раз, когда о нем вскользь упоминали в новостях. Она презирала этого сукина сына с того самого далекого летнего дня, когда ее обожаемый, замечательный, привлекательный, милый, восхитительный, добрый, любящий и талантливый отец погиб, сидя в деревянном планере, с историей Скандинавии на коленях, и этот тупица, якобы бывший ее братом, объявил, что теперь он — глава семьи. Это ничтожество, этот глупый, бесчувственный, невежественный, грубый парень вообразил, что каким-то образом, хотя бы отчасти, может занять место самого замечательного изо всех когда-либо живших на свете людей. Потом брат избил ее хоккейной клюшкой за то, что она приколотила к полу лапу бежевого кокер-спаниеля, потому что упрямый пес не желал выполнять даже самую элементарную команду сидеть смирно.
Она испытывала к отцу такую тайную, глубокую и волнующую любовь, которая не шла ни в какое сравнение с бесцветными чувствами по отношению к другим людям, ко всем остальным, в особенности к брату и этой идиотке, ее матери. Уже в десять лет у Элеонор была грудь женщины; лежа на чердаке большого отцовского дома, только в дождливые ночи, только когда все другие спали, она испытывала женскую, отнюдь не детскую тоску. Она знала, что произойдет дальше. Она будет лежать в темноте и слушать дождь, а потом раздадутся тихие, тихие шаги поднимающегося по ступенькам отца. Он войдет и закроет дверь чердака на засов, а она выскользнет из длинной ночной рубашки и будет ждать, пока он не заключит ее в свои теплые объятия, и станет удивляться и радоваться ему.
А потом он умер. Потом он умер.
Каждый удар хоккейной клюшки в руках молодого человека, который так сильно хотел быть понятым своей сестрой, но не сумел дотянуться ни до ее понимания, ни до ее чувств, лишь сильнее вбивал в ее сознание отвращение и презрение ко всем мужчинам — после отца. Именно тогда, в возрасте четырнадцати лет, Элеонор вступила в соревнование со своим единственным братом, в соревнование, ставшее движущей
