впечатление.
Открыв глаза и обнаружив перед собой то, что казалось карикатурой на привычный образ матери, Реймонд вскрикнул, и она поняла, что сын очнулся. Волосы у Элеонор висели космами, без намека на укладку. Глаза от слез покраснели, как у кролика. Щеки блестели от влаги, смывшей косметику, обычно маскирующую морщины. От жалости к себе рот был уродливо изогнут. Мать громко рыдала и сморкалась в слишком маленький носовой платок. Услышав вскрик Реймонда, она тут же отпрянула и попыталась овладеть собой, но в столь короткое время сделать это убедительно не могла даже она. К тому же неосознанно Элеонор хотелось, чтобы сын поверил в невероятное: она плачет из-за него.
— Реймонд, о господи, милый мой Реймонд.
— Чт-т-то случилось?
— Боже! Боже!
— Джонни умер?
— Что?
— Черт побери, да что с тобой?
— Я пришла сюда, как только смогла. Прилетела сразу же, как сумела вырваться.
— Куда «сюда»? Прости за избитую фразу, но где я?
— В санатории Свардона.
— И где этот санаторий Свардона?
— В Нью-Йорке. Тебя сбил водитель, который умчался с места аварии. Ох, я так испугалась! И прибежала сюда, как только смогла.
— Когда? Давно я здесь?
— Восемь дней. Или девять. Точно не знаю.
— И ты только сейчас пришла сюда?
— Ты ненавидишь меня, Реймонд?
— Нет, мама.
— Ты любишь меня?
— Да, мама.
Реймонд смотрел на нее с искренней тревогой. Может, мать перестала колоться? Может, внутри у нее что-то сломалось, и она больше не может колотить кулаками и топать ногами? Или перед ним очень искусная артистка, посланная сыграть роль матери в то время, как его настоящая мамочка выводит из очередного запоя Выдающегося Государственного Деятеля?
— Мой маленький мальчик. Мой дорогой малыш.
Последовал новый пароксизм плача, при этом плечи матери ужасным образом дергались вверх-вниз, а стул, на котором она сидела, сотрясался. Реймонд понимал — в этом нет фальши. Она действительно сильно расстроена. Но не из-за того же, что он попал в больницу, в самом деле? С крошечного носового платка сорвалась сопля и прилипла к ее щеке. Реймонд на мгновенье закрыл глаза; он не скажет ей, что заметил это. Его охватило чувство глубокого удовлетворения при мысли о том, что, простившись с ним, мать глянет в зеркало и увидит эту гадость на своем лице.
— Ты такая притворщица, мама. Господи, я чувствую это, как всегда чувствовал такие вещи, и уверен, что ты уже несколько дней по телефону надоедаешь врачам, а теперь явилась сюда, точно на дешевую распродажу. Или, может, прихватила с собой деятелей с радио и пытаешься выжать что-нибудь из того факта, что я тоже существую в твоей жизни.
В его голосе звучала горечь, взгляд был холоден, а глаза — сухи.
— Я вынуждена быть притворщицей. — Она выпрямилась, добавив к звучанию своего голоса несколько стальных ноток — словно китового уса в корсет. — И правдивой тоже. Потому что я — защита и источник мужества для всех людей, которых когда-либо знала, в том числе и для самой себя. За исключением моего отца. В этом мире так много обмана, что противостоять ему можно только с помощью обмана, как против стали действенна лишь сталь. Мягкость — не подходящий способ борьбы с жестокостью.
Присущая Элеонор язвительность вытеснила печаль. Ее лицо превратилось в грубо слепленную маску из поблекших красок и разрушенной текстуры, волосы напоминали бахрому старой лампы, и сопля самым омерзительным образом поблескивала на левой щеке, но мать снова стала самой собой, и Реймонд испытал чувство огромного облегчения.
— Как поживает Джонни?
— Прекрасно. Он тоже приехал бы, но эта комиссия только что закончила работать с ним… Ну, подождем, посмотрим, сколько из них будут переизбраны! — Она шумно, презрительно фыркнула. — Ну, я велела ему оставаться там и смущать их взглядом. Тебе от Джонни все равно никакого толку, поэтому мне непонятно, с какой стати ты спрашиваешь о нем, разве что тебя гложет чувство вины.
— Да, меня гложет чувство вины.
— Перед кем?
— Перед Джози.
— Кто это такая?
— Джози Джордан. Дочь сенатора.
— А-а… Ну, да. Почему тебя гложет чувство вины? — спросила мать.
— Почему? Потому что она думает, что я сбежал от нее.
— Реймонд! Зачем ты все так драматизируешь? Ведь вы тогда были совсем детьми!
— Я все время думал об этом с тех пор, как я получил медали, с тех пор, как вернулся из Кореи, где провел два года, с тех пор, как ты начала изображать из себя двух разных людей — ну, ты понимаешь, с одной стороны, вроде бы, честность, материнские чувства и раскаяние по поводу того, что жизнь развела нас в разные стороны, а на самом деле ты отдалилась от меня, холодно и отстраненно, И я подумал об этом, когда увидел тебя сегодня утром. Я решил, что, пока мы не заговорили совсем уж начистоту и не возненавидели друг друга, можно просто выразить Джози свое уважение… ну, ты знаешь… хотя бы упомянув мимоходом ее имя, как говорят о мертвых. — Голос у Реймонда дрожал, а глаза увлажнились.
Она снова заплакала, как будто сын напомнил ей о чем-то, что первоначально инициировало ее слезы. Лимонно-желтый солнечный свет, отражаясь от ослепительно белой стены, падал Элеонор на спину и, точно огни Святого Эльма, сверкал вокруг ее нелепой маленькой зеленой шляпки — точнее, намека на шляпку — тщательно отобранной за семьдесят долларов ведущим модельером, который был убежден, что, создавая подобные головные уборы, вносит неоценимый вклад в культуру.
— Что у
Рыдания.
— Ты плачешь из-за
Продолжая рыдать, она кивнула.
— Но со мной все в порядке. У меня ничего не болит. Со мной все хорошо.
— Ох, Реймонд, что мне тебе сказать? Нам еще так многое предстоит сделать. Джонни близок к тому, чтобы повести народ нашей страны к вершинам ее истории. Но направлять Джонни приходится мне, Реймонд. Ты ведь понимаешь это. Я знаю, что понимаешь. На это я положила всю свою жизнь, ради этого отказалась от множества очень, очень важных вещей. Да, всю свою жизнь. Я понимаю, что если буду попусту тратить силы, у меня не хватит их на то, чтобы довести до конца этот священный крестовый поход. А теперь вдруг оказывается, что моя жизнь и твоя не пересекаются. Невозможно объяснить, что в такой ситуации чувствует мать, ты все равно не поймешь. Поэтому я и плачу. Вот и все. Ну, что еще? Другому, может, слезы приносят облегчение, но я ни о чем не сожалею и не печалюсь, потому что знаю — то, что я делала и делаю, когда-нибудь обернется великим благом для всех нас.
Реймонд выслушал мать, а потом сделал презрительный жест рукой, как бы отстраняя ее мир, придвинувшийся слишком близко.
— Не понимаю ни слова из того, о чем ты говоришь, — сказал он.
— Я говорю вот о чем. На нашу страну надвигаются ужасные, ужасные перемены.
Не осознавая, что делает, Реймонд с силой замахал рукой и закрыл глаза.
— Наша родина близка к тому, чтобы пройти через пожар, подобного которому она никогда не знала, — продолжала его мать низким голосом, очень убежденно. — Я знаю, о чем говорю, потому что
