маловероятно, и потому его слова возымели магическое действие.
— Так вы тот самый сержант Шоу?
— Да, это я. — И тут же Реймонд ответил телефонистке: — Хорошо. Я подожду.
— Я буду в фойе, сержант, — сказал человек из ФБР. — У конторки портье. Спускайтесь. Прошу прощения.
Не выпуская из руки телефонную трубку, Реймонд сел на край постели и нежно поцеловал девушку прямо под торчащим правым соском. Но при этом даже не улыбнулся, поскольку все его мысли были заняты предстоящим разговором.
— Алло, «Мейфлауэр»? Это Сент-Луис, Миссури. Пригласите к телефону сенатора Джона Айзелина… Сержант Реймонд Шоу. — Последовала небольшая пауза. — Привет, мама. Передай трубку своему мужу. Это Реймонд.
Маделл выбралась из постели и начала одеваться, но выглядела испуганной и никак не могла найти свои вещи. Реймонд помахал ей свободной рукой и улыбнулся так тепло и обнадеживающе, что она снова опустилась на край постели, медленно отклонилась назад и вытянулась. Слушая, как телефон вопит ему в ухо, он потянулся к ней, взял за руку, нежно поцеловал и положил на плоский, гладкий живот девушки. Она, в свою очередь, потянулась к Реймонду и слегка погладила его по небритой щеке. Внезапно он нахмурился и рявкнул в телефон:
— Нет, не передавай трубку матери! Я знаю, что не разговаривал с ней уже два года! Сейчас я не готов, поговорю в другой раз. О-о-о! Ради всего святого! — Он заскрежетал зубами и возвел глаза к потолку, но потом сказал ровным голосом: — Здравствуй, мама.
— Реймонд, что, черт возьми, происходит? — настойчиво спросила мать. — Чем ты так недоволен? Если бы у нас проходила кампания по добыче полезных ископаемых, а ты бы вдруг нашел золото, разве ты не сообщил бы нам?
— Нет.
— Так случилось, что тебя наградили Почетной медалью. Кстати, прими мои поздравления, хотела написать тебе, но, как обычно, ни на что не хватает времени. Джонни — публичная фигура, Реймонд. Он представляет народ своего штата, точно так же, как президент представляет весь американский народ, а ты, похоже, не слишком торопишься в Белый дом. Скажи, что ужасного и оскорбительного в том, чтобы сфотографироваться со своим отцом?..
— Он мне не
— …Который призван выразить гордость всего нашего народа беспримерной отвагой, проявленной тобой на поле боя?
— А-а-а, ради всего святого, мама, умоляю тебя…
— А кто вчера фотографировался с тем незнакомцем в Сент-Луисе? Кстати, что там произошло? Это армейский отдел по связям с общественностью откомандировал тебя пускать слюни на плече мамаши погибшего дружка?
— Это была моя собственная идея.
— О чем ты говоришь, Реймонд, дорогой? Не забывай, я слишком хорошо тебя знаю.
— Это была моя собственная идея.
— Ну, что же, замечательно. Прекрасная идея. Вчера об этом писали все газеты Сент-Луиса, а сегодня, конечно, новость распространится повсюду. Хорошо, что хоть Марти Вебер позвонил, и мы успели подготовить небольшое представление. Джонни пообещал сделать все возможное, чтобы помочь семье этого погибшего мальчика, и прочее в том же духе. Все прошло замечательно, и теперь ты, я уверена, не станешь там задерживаться и не откажешься сфотографироваться с человеком, который не только член твоей семьи, но в прошлом был губернатором, а теперь является сенатором твоего родного штата.
— С каких это пор ты стала привлекать армию и ФБР, чтобы при съемках выбрать для Джонни ракурс поудачнее? Ладно, оставим это. Он только что рассказал мне об этой гнусной идее устроить парад в честь моего награждения. Возможно, для нас с тобой медаль и не представляет никакой особой ценности, зато вся страна придерживается на этот счет другого мнения. И я не собираюсь принимать участие в этой дешевке, в этом проклятом параде только ради того, чтобы Джонни заработал еще несколько паршивых голосов!
— Парад? Какая чушь!
— Спроси своего простофилю-мужа.
Со стороны могло показаться, что мать Реймонда отвлеклась от разговора с сыном и обращается к Джонни, однако на самом деле тот четыре минуты назад покинул комнату, направляясь в парикмахерскую.
— Джонни! — сказала она в пустоту. — Кто тебя надоумил приставать к Реймонду с каким-то там парадом? Неудивительно, что мальчик рассердился… Это вовсе не парад! — продолжила она в телефонную трубку. — Так, небольшой кортеж встретит тебя в аэропорту. Никаких маршей, знамен и оркестров. Знаешь, Реймонд, ты все-таки очень странный. Я, твоя родная мать, не видела тебя целых два года. И что же? Ты звонишь и первым делом бормочешь что-то насчет парада, Джонни, ФБР, военного самолета, но когда дело доходит до…
— Что еще планируется в Вашингтоне?
— Небольшой обед.
— С кем?
— С несколькими очень важными журналистами и телевизионщиками.
— И Джонни там будет?
— Конечно.
— Так не пойдет.
— Что?
— Я в этом не участвую.
Последовала долгая пауза. Глядя в ожидании ответа на девушку, Реймонд только сейчас заметил, что у нее фиалковые глаза. Между тем его память начала разматывать тонкую шелковую нить прошлых обид.
Прошло почти два года с тех пор, как он видел свою мать — одержимую, вечно обуреваемую идеями женщину, которая, словно Кот в сапогах, направляла по жизни своего неотесанного маркиза Карабаса; женщину умную, но абсолютно бесчувственную. За два года Реймонд получил от нее три письма.
В первом она сообщала, что организовала доставку в Сеул фанерной фигуры Джонни в натуральную величину. В это время там как раз находился генерал Макартур. Нельзя ли сделать так, чтобы Макартур сфотографировался в обнимку с фанерным Джонни? А она уж позаботится о том, чтобы этот снимок облетел весь мир. Во втором письме мать интересовалась, не обсудит ли Реймонд с солдатами из их штата возможность поставить свои подписи под рождественскими посланиями к Джонни и жителям штата, как бы от имени всех боевых товарищей Джонни? И, наконец, в третьем она писала, что глубоко разочарована и возмущена тем, что Реймонд даже пальцем не шевельнул, чтобы выполнить скромные просьбы своей матери, которая трудится день и ночь ради благополучия и уверенности в завтрашнем дне обоих своих мужчин.
Реймонд два года провел вдали от матери, но сейчас, вслушиваясь в ее гнетущее молчание, он чувствовал, как его сопротивление медленно тает. Реймонд всегда с трудом выносил ее многозначительное молчание. В конце концов она снова заговорила. Голос изменился — теперь он звучал резко, даже грубо. Убийственно, пугающе, угрожающе.
— Если ты не сделаешь то, о чем я прошу, Реймонд, то, клянусь могилой моего отца, очень, очень пожалеешь об этом.
— Хорошо, мама. Я все сделаю.
