своей подруги. Можешь целовать мои руки и, если хочешь, — кротко прибавила она, — вот сюда. А потом сыграй мне на свирели.
Антем воспользовался позволением, а затем приготовился играть.
В этот момент раздался неподалеку громкий пронзительный визг сатирессы, купавшей недавно детеныша. Она кого-то бранила, и кто-то сердито ей отвечал. Голоса направлялись к месту, где находились отрок и вновь обретенная им подруга раннего детства.
— Я не хочу, чтобы меня с тобой видели. Прощай. Завтра в полдень приди на берег реки к Песчаной Излучине. Не забудь взять с собой свирель!
И юная нимфа легким скачком скрылась в кустах. Раз или два мелькнули среди них ее золотистые волосы…
Антем постоял на одном месте, вздохнул и медленным шагом отправился к стаду…
— Посмотри, как он грустен, — шепнула одна лежавшая неподалеку в траве маленькая сатиресса своей такой же мохнатой подруге, — наши сатиры никогда не отпустил бы такой легкой добычи.
— Как глупы эти люди! — прошептала другая крошка, одной рукой опуская в рот только что сорванную ягоду земляники. Другой рукой малютка незаметно прицепила к мохнатой шерсти подруги головку репейника.
Несколько времени обе молчали.
— Пойдем искать бурого медведя: быть может, он согласится прокатить нас немного на спине, — предложила одна из юных сатиресс.
— Пойдем.
И, взявшись за руки, лесные дети скрылись в кустах.
В ночном тумане, при свете полной луны, на берегу Кинеиса серебрились две неподвижные тени.
Две наяды тихо сидели у самой воды среди тростников, и старшая из них долго и вразумительно говорила младшей:
— Ты меня спросила про людей. По-моему, каждая нимфа должна их избегать. Сначала они кажутся такими слабыми и ласковыми, что нас так и тянет с ними обняться, положить голову их к себе на колени, прижаться к их горячей щеке и ласкать, ласкать без конца. В сравнении с грубыми ухватками волосатых сатиров они кажутся ловкими и приятными… Но стоит только неопытной нимфе отдаться человеку и к нему привязаться, он становится неузнаваем: капризничает, ревнует, делается зол, подозрителен и даже жесток. Я помню примеры. Маленькая Лара похудела, как тень, после того как полюбила виноградаря. Он ее бил, издевался над ней и кончил тем, что продал свою подругу каким-то иноплеменным купцам в черных одеждах и с крашеными бородами… Я сама видела, как они ее уводили… Альциона полюбила дровосека. Когда она родила ему одного за другим девять ребят, коварный любовник ушел, бросив ее с многочисленной семьей, которая постоянно голодала… Ты ведь слыхала, как прожорливы человеческие дети. Хорошо, что нашелся один знакомый сатир, который взялся подбросить эту обузу обратно людям. Целых три ночи таскал он всю эту ораву, и когда наконец возвратился, то говорил, что ребята подкинуты им в человеческие жилища. Хотя, быть может, он отдавал их диким зверям. Я даже убеждена, что он кормил ими одну медведицу… Этот старый, теперь забываемый нами обычай предохранял чистоту нашего племени. Нимфам не приходилось так часто плакать, как теперь, в те времена, когда они не знали людей… Я догадываюсь, почему ты меня спрашиваешь об этих подобных нам существах. Тебе нравится один черномазый мальчишка, козий пастух… Лучше избегай его видеть — или не устоишь, и много тебе придется изведать страданий…
— Меня интересует только его свирель, и я вовсе не собираюсь делаться его подругой. Тебе про меня сказали неправду… Я чиста, как бледно-розовый цветок на горных вершинах!..
— Где ты видела эти цветы, милая Напэ?
— Мне принесли их ореады, — быстро ответила дочь.
— А что сделали вы потом с теми цветами?
— Они увяли и смялись. Я пустила их по течению…
— Смотри, как бы с тобой не случилось того же. В море плавает много мощных тритонов. Они громко трубят в раковины, и этот звук вовсе не хуже писклявой свирели твоего пастуха. На твоем месте я выплыла бы в сине-зелёное море, где смеются, ныряют и пляшут, плавая вперегонки, морские веселые полубоги… Ты ведь любишь простор, и там могла бы избрать того, кто больше понравится…
Напэ ничего не отвечала и молча прижалась к матери. Она не хотела признаться, что с каждым днем ей все труднее отказывать просьбам своего смертного друга.
Ровно тринадцать лет минуло Антему в то знойное, солнечное утро. Старый пастырь Хароп дремал под сенью скалы, а сын Керкиона сидел в кустах со своим преданными другом. Оба они довольно вздыхали, насытясь хлебом, запитым парным молоком, и теперь жевали соты дикого меда, что принес с собой в широких листьях ореха козлоногий Гианес… Кругом было тихо. Только цикады трещали в ветвях да где-то неподалеку слышался частый звук от взаимных ударов рогами старых козлов.
И юный сатир сказал сыну Керкиона:
— Мой дорогой, я вчера опять слышал, как две гамадриады смеялись над тобой. Ты до сих пор уступаешь притворным мольбам своей капризной девчонки. А она в душе недовольна тобой и скоро сама потихоньку станет смеяться. Будь же смел, как сатир, и не верь ее умоляющим взглядам. Помни, что из-за зеленых ветвей за вами всегда наблюдает какая-нибудь любопытная сатиресса или дриада.
— У меня не хватает смелости, — признался отрок. — Я не могу устоять против безмолвной мольбы ее глаз. Я бессилен, когда она просит меня испуганным шепотом… Ах, если бы мне немного больше решимости!.. Но куда ты хочешь бежать? Останься со мной! Смотри, какая жара!
Но Гианес уже встал, собираясь уйти.
— Не могу. Скоро полдень, а я тороплюсь, — сказал он, глядя на солнце. — В наших краях появилась новая богиня. Каждый день слежу я за ней на лесных тропинках. Созерцаю, как она спит, утомясь от долгой охоты… Ах, как прекрасно, Антем, ее могучее белое тело; как вьются ее светлые кудри!
— Кто она такая? Неужели в наши леса пришла на охоту Латония?
— Нет, но я убежден, что сатиресса эта известна дочери Лето.
— Так это обыкновенная сатиресса?
— Нет, необыкновенная, Антем, — с жаром возразил молодой сатир. — Ростом и станом она подобна божественной сестре Аполлона, а некоторые говорят, будто это дочь, тайно рожденная от бога Пана, дочь Артемиды. Шерсть на ногах у нее шелковистая и бела, как снег на горных вершинах… Дева эта только недавно еще появилась в наших местах, а молва о ней успела уже облететь почти всех. Когда она идет по лесу, у меня колотится сердце, а в груди то жарко, то холодно… Я не пробовал подходить к ней, ибо она презирает богов, сатиров и смертных мужчин. Говорят, она пронзила копьем бок одному кентавру. Он плакал, как дитя, умирая… И я так же умру, как этот кентавр, если божественная сатиресса не станет моей… Помоги мне в этом деле, Антем!
— Всегда и всюду с тобой! — ответил отрок, и глаза его заблистали. — А она никого не любит, твоя светлокудрая сатиресса?
— Нет, никого. Я уже сказал, что она гонит от себя сатиров и фавнов. Но зато не раз в лунную ночь подходила она к маленьким нимфам, любуясь на их игры и пляски… Бегу теперь выследить место, где она отдыхает… Помни же, что в лесу и ущельях над тобой смеются…
Гианес опустился на четвереньки и юркнул в чащу кустарника, куда вела чуть заметная лисья тропинка. Два или три раза хрустнула веточка под его копытом, и снова все стихло.
Только кузнечики заливались, как исступленные.
Антем вздохнул. Он вспомнил, что Напэ выходит иногда в полдень на отмель среди тростников, не боясь загореть от лучей жгучего Феба, и ее можно будет вызвать на берег звуком свирели.
Отрок взобрался на дерево, к шероховатой коре которого пристало много шерсти с колен мохнатых сатиров, и по длинной ветви его перебрался на выступ соседней скалы, где вилась узкая козья тропинка. И он шел по ней, мечтая о тонких, легких руках и гибком розовом теле юной нимфы струй Кинеиса…
— Антем! — закричал кто-то сверху тоненьким голосом.
Отрок поднял голову. Как раз над ним из зелени гибких кустов на уступе скалы выглядывало два
