………………………………………………………………………………………………………………..
Кругом было тихо, одни лишь кузнечики стрекотали в траве, как исступленные.
После эпизода с Ликиской Антем быстро переменился. Втайне он опасался, что кто-нибудь из лесных полубогов узнает о его испуге или слезах, а потому, следуя примеру Гианеса, вместе с ним начал гоняться за нимфами, не обращая внимания на толчки, которыми те его награждали. Ликиски он стал избегать. Мальчику было неприятно вспомнить свой страх перед ней и то, что он был побежден и взят предприимчивой нимфой…
Керкионова сына привлекали к себе другие. Ему самому хотелось гнаться в ночном тумане за силуэтом речной или озерной красавицы, задыхаясь догнать и после недолгой борьбы торжествовать сладость победы… Послушный совету друга, он избегал больших праздников, где бывало много сатиров, которые могли к нему проявить неприязнь, ревность и зависть.
В полдневный зной подползал он к уснувшим в тени утесов над самой пропастью ореадам, взбирался ради них, как горный козел, по самым крутым, поросшим жидким кустарником, склонам. Но все попытка его кончалась неудачей. Нимфы, смеясь и шутя, гнали его, предлагая сперва подрасти и обзавестись бородой, а если и позволяли остаться, то лишь с тем, чтобы послушать его игру на свирели…
Зато его часто приглашали к себе малютки ореады — горные дети, которые ночью любят сбивать с дороги путников своим жалобным плачем и призывными криками.
С ними он вновь обращался в ребенка; слушал их детские сплетни про старших сестер; ему показали обрыв, где сорвался и распорол себе брюхо об острые камни старый сатир Флип, по прозванию Лягуха. Вместе с маленькими ореадами подполз и он, рискуя сорваться и разделить участь Флипа, к небольшой трещине в скалах, откуда иногда слышался голос какого-то неизвестного бога или богини. И часто в знойный полдень, скрываясь от солнца под сводами низкой пещеры, отдыхал он на ложе из сухой жесткой травы, окруженный пятью или шестью из своих юных подруг. Он должен был рассказывать им человеческие сказки и принимать участие в играх, где изображал то похотливого сатира, то кого-нибудь из богов, то высокого грубого циклопа, то четвероногого кентавра, везущего на своей спине двух покоривших его нимф.
Золотые лучи солнца проникали сквозь виноградную листву у входа и светлыми пятнами ложились на копошившуюся кучу маленьких спин, рук и животов.
— Оставайся с нами навсегда! Зачем уходишь ты ночевать в ваши душные, полные дыму логовища? — говорили отроку маленькие подруги. — Мы любим тебя, как старшего брата, а потом, — добавляли они, немного смущаясь, — у тебя такие же ноги, как у нас, а жесткие копыта сатиров так больно наступают на пальцы… И кроме того, — шепотом произносили малютки, — от них всех так неприятно пахнет козлом…
Сын Керкиона осторожно, чтобы не разбудить старого Харопа, поднялся на ноги, хорьком скользнул сквозь кусты и, незаметно даже для пса, скрылся из виду. Лишь две-три козы, мимо которых он промелькнул, проводили его ничего не выражающими взглядами.
Отрок бегом добрался до небольшого озерка, по берегам заросшего ивами, и беззвучно подполз к самой воде. Его тянуло взглянуть, как будут купаться в полдень лесные нимфы. Эти пугливые девы славятся тонким слухом и всегда успевают скрыться, почуяв приближение смертного. Нимфы не любят, чтобы их видели днем.
Поверхность озера была тиха и серебриста. Никого кругом не было видно. Одни лишь стрекозы трепетали то здесь, то там под водой. Но залегший в кустах сын Керкиона решил терпеливо ждать, зная, что в жаркий полдень всех обитателей леса манит к себе кристальная свежая влага.
Он не ошибся. На том берегу хрустнул сучок и показалась незнакомая ему самка сатира. Она, очевидно, только что выискав блох на своем детеныше, собиралась его купать, несмотря на его пыхтенье и жалобы.
Сатиресса, склонясь над водой, отразившей ее отвисшие, острые груди, несколько раз окунула сына в светлую воду. Затем она стала тереть его мокрую шерсть, стараясь сделать ее шелковистой и мягкой.
Работа шла туго. Сатиренок перемазался где-то в смоле и теперь визжал тонким злым голоском, когда мать расправляла на нем слипшиеся пряди волос. Он рвался и даже укусил сатирессу за палец. Но мать строго прикрикнула на непокорного сына и хлопнула его несколько раз по мокрому меху так, что вылетевшая оттуда пыль заблестела на солнце, как радуга.
Сатиренок неожиданно рванулся из рук заботливой матери и, едва не свалившись в воду, ловко юркнул в чащу леса. Сатиресса с криком досады погналась за сыном, и скоро топот их быстрых копыт замер в лесу…
Пролежав немного на том же месте, Антем почувствовал вдруг, что сзади кто-то стоит. Отрок вскочил на ноги и заметил, что шагах в десяти от него, по ту сторону небольшой полянки, остановилась и смотрит на него молоденькая, стройная нимфа.
Лицо этой нимфы показалось Антему странно знакомым.
Отрок вгляделся. Внезапное смятение проникло в его сердце…
Сомнений быть не могло. Это была Напэ, та самая Напэ, с которой он когда-то играл на берегу Кинеиса.
Антем подошел к подруге детства и остановился перед ней. Лицо нимфы осталось спокойным. Чуть- чуть лишь дрогнул длинный белый цветок в ее правой руке…
— Узнаешь ли ты меня, юная Напэ? — робко спросил Антем.
— Одно маленькое, всегда запачканное человеческое отродье часто пробегало на берег реки, где я росла. И не раз видела я, как его драли за это на том же берегу, — любезно припомнила молоденькая золотистоволосая дочь реки.
Солнце светило ей прямо в лицо. Глаза ее были прищурены и, казалось, смеялись из-под густых ресниц, рассматривая стоящего перед ней в изодранном бараньем плаще отрока.
— А ты сама никогда не обнимала этого ребенка своими белыми руками, не звала его с собой на дно, не обещала стать его женой? — с обидой в голосе и мукой в сердце спросил наяду Антем.
Нимфочка только засмеялась в ответ серебристым беззаботным смехом, оправляя стебель ярко- зеленой болотной травы, служивший ей поясом.
Отрок внимательно разглядывал после долгой разлуки свою бывшую подругу.
Она была совсем тоненькая, подобная стройной тростинке и старалась хранить самый независимый вид, словно она не пробежала сегодня ради него в полуденный зной восьми долин и не преодолела целых семи перевалов.
— Вы, люди, такие смешные, — снова заговорила юная нимфа, — вы хотите, чтобы мы помнили не только ваши трудные имена, но даже все сказанные вам слова. Благодари богов за то, что я не забыла твоего лица, хотя оно сильно изменилось и огрубело… Ты нравишься мне по-прежнему. Я давно собиралась тебя отыскать, — прибавила она немного погодя и, как бы испугавшись своей откровенности, продолжала: — Отчего у тебя нет бороды, как у козлов и сатиров?
— К чему тебе борода?
— Нимфы мне говорили, что она так приятно щекочет шею и щеки при поцелуях, — застенчиво призналась Напэ. — Правда, я целовала своего дедушку, но борода у него мокрая и щетинистая; я целовала утонувшего в озере четырехлетнего ребенка. Он был немного похож на тебя. Я целовала в розовую мордочку козлят, целовала подруг, но это все не то, что мне нужно!
— Что же тебе нужно, моя милая златокудрая Напэ?
Нимфа молчала.
Антем подошел к собеседнице, обнял ее и припал к розовым, слегка холодным губам, за которыми виднелся ряд белых, ровных, похожих на жемчуг, твердых зубов. Положив ему на плечи руки, нимфа молчала, и лишь легкая дрожь да вздохи выдавали ее волнение.
— Не смотри на меня так, мне страшно, — сказала она. — Закрой глаза, я тебе их поцелую.
Но Антем не мог оторвать взоров от тела вновь обретенной подруги.
Не помня себя, он внезапно обнял ее крепко-крепко, так, как сжимала его когда-то в пылу бешеной страсти белотелая лесная красавица с желтым цветком в распустившихся черных волосах.
— Мне больно!.. Отпусти!.. Отпусти!.. Я не хочу! — произнесла, задыхаясь, Напэ. — Если ты желаешь, чтобы я любила тебя, никогда не хватай меня так грубо, или я уйду от тебя, и ты никогда не увидишь более
