это даст мало, а сил возьмет много. Взгляд упал на две глубокие тарелки, до краев наполненные студенистой кровью. Вот где спасение — зажарить ее и съесть. Я видела ее уже на горячей сковороде, превратившуюся в плотные серые куски, которые можно будет жевать. Как осуществить? Прежде всего удалить тебя, чтобы это не коснулось души ребенка. Потом разжечь печурку… Охватывала слабость; я засыпала и сейчас же снова просыпалась. Стала уговаривать тебя пойти погулять, чему ты был крайне удивлен, так как последнее время, ввиду появившихся случаев людоедства, я тебя на улицу одного не выпускала. Ты долго копошился, я тормошила тебя и волновалась. Наконец ты ушел. Я завязала нос махровым полотенцем, чтобы не текла кровь и, держась за стенку, добрела до соседней комнаты, где стояла печурка. Нагнулась за поленом и… потеряла сознание. Очнулась от твоих шагов. Ты вернулся. Испугался мороза и вернулся. Мой план сорвался, тарелки с кровью я выкинула в окно на кухне…»
Вообще-то я понял, отчего голос был нынче так настойчив. Утром нашел клочок бумаги — ее старый счет, десятилетней давности, он завалялся в какой-то книжке: «Починка керогаза — 7 рублей, 1/2 куба дров поднять — 30 р., носки 2 пары — 20 р. 60 коп., Оле за январь — 200 рублей, гребенка 5 рублей, мясо — 14 р. 60 к. Долги: Анне Владимировне до 10 января — 50 р., Марии Агеевне — 36 р. отдать до 1 февраля…»
Я все слушал и слушал этот голос, но наконец в дверь позвонили.
Я был бы рад кому угодно и потому открыл, ничего не спрашивая, и увидел на лестничной площадке огромную овчарку. Потом уже, после овчарки, увидел красивую девушку в меховой кухлянке с капюшоном.
Она сказала:
— Не бойся, дядя Гена, Дик не кусается. И все дела.
За овчаркой и девушкой я увидел на лестнице, ведущей на чердак, шесть кошек. Они сидели каждая на своей ступеньке и смотрели на меня зелеными глазами. Только одна отвернулась.
— Кто вы, и что это значит? — спросил я, тихо радуясь.
— Я дочка Лехи, — сказала она. — Помните? Весной я послала вам глупое письмо, потому что вы мне приснились.
— Конечно. Очень рад!
Конечно, я был очень рад. Я так мечтал о том, чтобы кто-нибудь пришел и заглушил голос, который я слышу, когда у меня пошаливают нервы. И вот пришла молодая, прелестная женщина с огромной овчаркой.
У Дика на ошейнике висел транзистор. Из транзистора раздавалась «Песня Варяжского гостя». В пасти он держал сумочку.
Морда Дика выражала покорное отвращение к транзистору, «Песне Варяжского гостя» и сумочке, из которой, наверное, пахло духами, хотя моя гостья была совершенно лишена светского лоска.
— Пожалуйста, не закрывайте дверь, — сказала она. — Должны подойти еще несколько зверей. Ужасная метель, и они мерзнут.
— Да-да, конечно, это у вас фамильное, я все понимаю. Только простите: я небрит и вообще… Немного не в форме.
— Я на полчасика, — сказала она и скинула шубку.
— Очень приятно. Я думал, это пришел полоумный мальчик. Он разносит по ночам телеграммы, — сказал я и повесил ее шубку на вешалку. — И у меня вечно не оказывается для мальчонки мелких денег, а большие мне жалко. Он просит на макароны — для больной бабушки. Врет, наверное.
— Меня зовут Соня, — сказала она, спокойно проходя в комнату. — Вам нравится мое имя?
— Я люблю это имя. Еще с «Войны и мира».
— Очень хорошо. Дик, положи сумочку на диван и сними транзистор! Мне надоела классическая музыка, дядя Гена.
Дик сделал все, что она велела.
За нами в комнату деликатно проскальзывали кошки. Они совсем не боялись собаки. А у Дика появилось на морде очень смешное выражение полнейшего отчаяния, как будто пес стоял над омутом и готовился броситься в него, чтобы утопиться.
— Соня, — сказал я. — В доме нет ни крошки колбасы, мяса, рыбы и ни капли молока. Что мы будем делать с этой оравой? Они сожрут нас, как сожрали какого-то подпоручика у Швейка.
— Это исключено. И все дела. Они совсем не такие голодные, как кажется. Они все притворы и попрошайки. Брысь по углам!
Кошки забрались во все углы и закоулки и затаились.
Неустроенностью жизни я обязан своей склонностью к литературному труду. Иначе что же сидит во мне и диктует нелепые поступки? Ну кто же, например, вдруг повелел мне не выходить из дому, отключить телефон и тем более с кем-нибудь встречаться? Мне надоели вялые коллеги-инженеры, которые мусолят избитые анекдоты и вечно валят на жен или начальников все свои неудачи. И я взял отпуск в середине зимы и прожил две недели отшельником в центре огромного зимнего города, занавесив окна, чтобы с улицы приятели не видели света. Мне наплевать было, что кто-то тревожится обо мне и думает, что я уже помер где-нибудь под забором в сугробе. Все это время я не брился, под глазами набрякли мешки и зубы почернели от никотина. И даже сквозь чтение мне все слышался материнский голос: «…умер астроном Циммерман, умер астрофизик Ренц со словами „мясо“ на устах…» Сама она умерла от рака.
От рака люди мрут уже давным-давно. И все понять не могут, что это Небо подает им Знак. Ведь рак — это неуправляемое деление клеток, их цепное размножение, это обыкновенная модель атомной бомбы! Как множатся ужасные клетки, так вспухнет и умрет планета, если… Способность излучать свет — универсальное свойство жизни: светится печень кролика и кошки, ростки растений, наш мозг окружен нимбом… Угасает жизнь — исчезает свечение. Я должен светить людям и со дна могилы. Отсюда мое затворничество, отчужденность.
И вот награда — прелестная девушка с доброй большой собакой. Мне хотелось тронуть Соню пальцем, чтобы убедиться в том, что она не сон. Как-то Серов подвел Грабаря к «Девушке, освещенной солнцем» в Третьяковской галерее и сказал: «Написал вот эту вещь, а потом всю жизнь, как ни пыжился, ничего уже не вышло: тут весь и выдохся. И самому мне чудно, что это я сделал, до того на меня не похоже. Тогда я вроде как с ума спятил. Надо это временами: НЕТ-НЕТ ДА И МАЛОСТЬ СПЯТИШЬ. А то ничего не выйдет». Вот и я решил малость спятить, когда закрылся в доме. Хотя вообще-то я не согласен с Серовым. Не может быть материал отработан и исчерпан, если этот материал есть твоя жизнь, единственная и неповторимая.
— О чем вы думали, когда я позвонила? — спросила Соня.
— Мне надо написать словами портрет Белой ночи, а она скользит. Наверное, вообще нельзя написать то, что не отбрасывает тени.
— Неужели вы еще не заметили, что я тоже не отбрасываю?
— Когда лампы светят с разных сторон, сразу не разберешь.
— Дядя Гена, вы верите в предчувствия? Ой, сколько окурков! Курить вредно, но если вам нравится это, то курите на здоровье. Я вам писала, что часто хожу на дневные сеансы в кино? Благо у нас рядом кинотеатр «Бирюсинка». Я люблю детские фильмы. Это все потому, что я, наверное, ведьма. И в ступе летать научилась, — она встала, прошлась по комнате и мельком взглянула на будильник, который стоял на шкафу. — Но мои суеверия не опасны для общества. И дедушка и папа много рассказывали про вас. И вы стали мне сниться. Вот я и прилетела.
— Зачем же вы смотрите на часы?
— А я и не смотрю, — сказала она с ненужной и мимолетной лживостью. — Хотите, остановлю все часы? Сколько у вас часов?
— Будильник на шкафу и ручные. Ручные я не ношу, и они всегда сами стоят.
— Эй, часы на шкафу! — приказным и капризным тоном сказала она. — Становитесь на нуль!
Минутная стрелка будильника, у которого давно испорчен звонок, помчалась по кругу, как самолетный пропеллер. Потом свет в квартире вдруг погас и из передней в темноте к нам медленно поплыл голубой мерцающий огонек.
В его свете я увидел, как Соня села на пол, закрыла лицо руками и горько заплакала.
— Я боюсь, боюсь, — сквозь слезы и сквозь ладошки, которыми она закрывала лицо, говорила Соня. — Вдруг в глаз ударит? Никакая я не ведьма. Ждать каждую минуту, что она прилетит и ударит, — вот самое
