– Он был единственной моей гордостью. – Старый Адамс смотрел мимо Хаферкампа в стену. – Только для него я жил, работал, надрывался. Из него вышел бы хороший врач. Я знаю. Он всегда был прилежным. И ненавидел машины. Он мне об этом сказал как-то раз. «Отец, – сказал он, – когда я сижу в машине, мне кажется, что я отрезан от мира». Наверное, это глупость, но, может быть, он уже предчувствовал, чем все кончится. Он мог разобрать и собрать машину, он буквально вскрывал их и больше понимал в этих чертовых штуках, чем ваш племянник Боб. Это была любовь, граничащая с ненавистью, а виноват в этом ваш племянник!
Тео Хаферкамп нахмурил брови. Боль старика тронула его, но эта скорбь отнюдь не давала ему права на необоснованные нападки на семейство Баррайсов.
– Позвольте, – заметил он мягко, в конце концов разговариваешь с отцом погибшего. – Мой племянник Боб ведь не был наставником вашего сына.
– Он имел на него сильное влияние. Первые гонки, которые они ездили вместе, были для Лутца чистейшей мукой. Он испытывал смертельный страх. Потом он участвовал в каждых гонках, чтобы не прослыть трусом. Он навязывал себе чужую волю, и эта воля исходила от вашего племянника.
– Весьма странное толкование дружбы. – Тео Хаферкамп вновь повертел шляпу в руках. «Все, что старик говорит, правда, – подумалось ему. – Все от начала до конца. Язвительное превосходство Боба порабощает всех, кто с ним общается. Чтобы жить с Бобом, надо иметь что-то сатанинское в характере. Все это я знаю, мой дорогой Адамс… Но такие вещи не говорят мне прямо в лицо. Я управляю состоянием и защищаю фамильную честь Баррайсов – и кому захочется измазать ее грязью, придется иметь дело со мной. Я стена, на которую никому не забраться. Что за ней происходит, не касается всего мира. Не должно касаться – об этом я позабочусь».
– Ваш сын поехал добровольно, – произнес Хаферкамп медленно. В его интонации звучало предостережение: и скорбящие отцы должны обдумывать свои слова. – Это был не первый несчастный случай такого рода и не последний. Мужественные спортсмены часто попадают в катастрофы. Роземейер, граф фон Трипе, Нуволари, Аскари – каждый год почти уносит одного. И вот теперь – Боб и ваш сын. Вы осуждаете Боба за то, что ему удалось выжить? Дорогой господин Адамс, я понимаю глубину вашей скорби. Я пришел помочь вам. Знаю. Лутца ничто не заменит. Слова – пустое дело. Тем не менее вы должны знать, что я всегда к вашим услугам.
Тео Хаферкамп вынул тонкую тетрадку из нагрудного кармана, вырвал уже заполненный бланк и положил его на стол. Чек. Десять тысяч марок.
Старый Адамс положил на него свой кулак.
– Я вам должен сказать спасибо? – спросил он хрипло.
– Нет.
– Я не продаю своего сына. И в виде трупа.
– Вы опять неправильно понимаете меня. – Хаферкамп быстро поднялся. – Этим я хотел только выразить…
– Я знаю, знаю, господин директор. А теперь идите. Пожалуйста, идите… – Старый Адамс отвернулся и включил радио громче. На полную громкость, звуки сразу заполнили всю комнату.
Хаферкамп, отказавшись от дальнейших объяснений, покинул маленький, жалкий домик. На обратном пути во Вреденхаузен он раздумывал над тем, как вытащить Боба из его сложного положения. «Я пошлю к нему Гельмута Хансена, – решил Хаферкамп и обрадовался этой здравой мысли. – Гельмут вызволит Боба из запутанной ситуации, в которую тот попал. Для таких миссий он бесценен». Личная пожарная команда Боба – так окрестил про себя Гельмута Хансена дядюшка Тео. После того спасения из проруби Гельмут был единственным, кому удавалось обуздать Боба. Это была одна из загадочных тайн Боба, которые окружали его. И достаточно веская причина для Тео Хаферкампа обращаться с Гельмутом Хансеном как с собственным сыном и заботиться о его образовании дипломированного инженера. «Я пошлю его в Монте- Карло, – вновь подумал Хаферкамп. – Лучше сейчас ничего не придумаешь».
Он вернулся на свою загородную виллу и дал по телефону телеграмму в Аахен, где учился Гельмут: «Немедленно вылетай в Монте-Карло. Боб попал в аварию. Дядя Тео».
Потом он отправился в путь, чтобы поставить в известность Матильду Баррайс.
На вилле Баррайсов, в этом похожем на замок здании, расположенном в парке площадью в двадцать тысяч квадратных метров, с четырьмя башенками по углам, с прудом, теннисным кортом, бассейном, манежем для верховой езды и площадкой для игры в боччию, были привычны к волнениям из-за Боба. Поскольку до скандалов никогда не доходило и все неприятности скрывались за этими стенами, все в округе завидовали Баррайсам и считали их баловнями судьбы. Но в сердца людей закрадывался и страх, когда они думали о Баррайсах. Власть фабрики жила в пяти тысячах квартир, сидела с их обитателями и утром, и вечером за столом, спала с ними в пяти тысячах кроватей, была рядом, когда рождались дети или умирали старики. Это называлось помощь при родах или помощь при похоронах… Тео Хаферкамп называл это «своими высшими социальными достижениями». Но самой большой властью обладал конверт с заработной платой. Он регулировал каждодневную жизнь. Лишь он превращал рабочую скотину в человека. И на конверте стояло: Фабрики Баррайсов, Вреденхаузен.
Сам господь Бог не выдержал бы конкуренции с Тео Хаферкампом. Предприятия Баррайсов гарантировали кусок хлеба с маслом и еще с ветчиной. Обещания господа Бога были не столь реальны.
– Я чувствую, – сказал Хаферкамп после того, как Матильда Баррайс вытерла несколько слезинок, – мальчик по уши в дерьме.
– Ты вульгарен, Тео. – Матильда Баррайс осушила влажный нос. – Он тяжело ранен. Господи, быть может, ему больно. И никого нет рядом. Мой бедный мальчик…
– У бедного мальчика был друг в машине, и он сгорел. Еще никто не знает, как это случилось, но телеграмма… – Хаферкамп указал на бланк, лежащий перед Матильдой Баррайс на столике в стиле барокко, – она так лаконична, хотя все мы знаем, как Боб любит жонглировать словами. Что-то здесь подозрительно!
– Ты не любишь мальчика – в этом все дело! – Этот упрек Хаферкамп слышал каждый день и относил к своей обязательной разминке. Поэтому он отвечал всегда одно и то же:
– Конечно, я его не люблю. Ведь я увеличил его состояние всего лишь на пятьдесят миллионов и расширил фабрику с трех до пяти тысяч рабочих. Такое делают только из презрения! – Он прохаживался перед большим мраморным камином, мерил шагами комнату, время от времени останавливаясь перед одной из высоких застекленных дверей, ведущих на террасу и в парк. Отключенный теперь, зимой, фонтан
