– Логично. Но вы любите курить.
– Тоже нет. Так, изредка сигарету.
– Значит, у вас сегодня был трудный день! Вы выпили полбутылки коньяку и выкурили по меньшей мере тридцать сигарет.
Дуброшанский встал, сел на кровать и принялся считать окурки в полной пепельнице. В глазах Марион вспыхнул страх. Розен хорошо знал эти беспокойные взгляды, легкие подрагивания в уголках глаз, большим усилием воли обузданные, крайне напряженные нервы, не желающие подчиняться.
– Точно, двадцать девять, – объявил, подсчитав, Дуб. – Бутылка наполовину пуста.
– Почему? – терпеливо спросил Розен.
– У меня было неспокойно на душе.
– С такой чистой совестью?
– В конце концов, ведь Боб арестован! – Она вскочила и опрокинула при этом табуретку. Розен нагнулся и снова поставил ее. – А вы ожидаете, что женщина будет так же спокойна, как полицейский, когда ее… ее… – Она пыталась найти подходящее слово.
– Говорите спокойно: возлюбленного, – Розен мягко улыбнулся, – когда посадили ее возлюбленного. «Возлюбленный» хотя и звучит несовременно и ваше поколение смеется над такими словами, но ведь в вашем сердце он занимает именно такое место, а? Пока не придумано замены для таких слов. Вы еще и плакали?
– Совершенно мокрый… – доложил с кровати Дуброшанский, держа в руке носовой платок. – Его можно выжимать. Четверть литра женских слез.
– Я не понимаю, что вы от меня хотите. – Марион Цимбал взяла себя в руки. Розен сразу заметил перемену в ней. «Теперь момент упущен, – понял он. – Дальнейший допрос – напрасная трата времени. С этой минуты она снова творение Боба Баррайса… или доктора Дорлаха». Розен был уверен, что умный адвокат давно нажал на все педали. Ему уже было известно, что Теодор Хаферкамп намеревался побеседовать с генеральным прокурором.
Розен поднялся. «Нужно иметь деньги, вот что, – с горечью подумал он. – Столько, сколько их у Баррайсов. Тогда и законы становятся пористыми, как швейцарский сыр, даже в Германии, якобы образце правового государства. А тот, кто, как мы сейчас, будет тупо выполнять свой долг, скоро расшибет себе голову о денежные мешки, из которых воздвигнут защитный вал вокруг бедного Боба. Крепость из мешков с деньгами – более неприступная, чем бетонный бункер».
– Пошли, Дуб, – резко сказал Розен. – Хватит пока. Марион Цимбал прислонилась к стене рядом с зеркалом. В ее лишь наполовину загримированном лице было что-то клоунское, оно было как бы разрезано пополам.
И только в больших карих глазах сквозили страх и недоверие.
– Это все? – тихо спросила она. Розен остановился у двери:
– А вы ожидали большего?
– Я думала, вы хотели спросить меня про Боба.
– Мы знаем достаточно.
– Но вы не узнали ничего нового… Розен снисходительно улыбнулся:
– Фрейлейн Цимбал, вашу защитительную речь, которую вы заучили, вы сможете произнести позже в другом месте. Мне это уже не надо. Но прислушайтесь к моему совету: чем меньше вы будете говорить, тем лучше для вас… А то из любви можно и в болото угодить и в нем бесславно утонуть. Всего хорошего.
На лестнице Дуброшанский догнал своего шефа. Ему пришлось возвращаться, потому что он забыл свою шляпу. Марион в оцепенении продолжала стоять возле зеркала, прижав руки к груди.
– Она лжет, – сказал Дуб.
– Разумеется. – Комиссар Розен засунул руки в карманы своего плаща. – Для меня будет делом чести выбить этого Баррайса из его крепости…
Значительно активнее был Теодор Хаферкамп, поскольку знал всю подоплеку происшествий. Его бурная деятельность покрыла сетью не только все семейство, но и весь Вреденхаузен, который жил благодаря заводам Баррайсов и для которого Тео Хаферкамп был, собственно, важнейшей частью мира; без его украшенных изречениями конвертов с деньгами он влачил бы жалкое существование.
Матильда Баррайс, заручившись поддержкой доктора Нуссемана, поставившего диагноз «полное истощение и депрессия», полетела на остров Тенерифе. Там она поселилась в одном из современных отелей-колоссов, заняв номер с видом на море, с балконом, залитым солнцем, и радиотелекомбайном. Прощаясь, Матильда безутешно рыдала, что, впрочем, не произвело на Хаферкампа ни малейшего впечатления.
– Бедный мальчик! – причитала она. – В камере! Мой малыш – в тюрьме! Я не переживу этого, Теодор. Мое сердце, о мое сердце! – Она пошатнулась. Хаферкамп, предоставив ей шататься, со злостью заложил руки за спину и с удовлетворением заметил, что его сестра весьма быстро и без посторонней помощи справилась с приступом слабости.
– Малыш – самый большой подонок, какого можно себе вообразить, – грубо сказал он. Матильда вздрогнула, глубоко задетая за живое.
– Он – мой сын! – возмущенно воскликнула она.
– К сожалению. Лучше бы ты его никогда не рожала! От Хаферкампов он не мог унаследовать эту дьявольскую жилу, от Баррайсов – тоже нет. Твой муж был трудяга, только за бабами бегал, как итальянский петух, но это не такой уж страшный недостаток.
– Ты самый неотесанный чурбан, которого я знаю! – надменно произнесла Матильда. – Я буду рада, когда Роберт возьмет на себя руководство фабриками.
