– От последнего слова вы могли бы и воздержаться, – зло прокомментировал доктор Дорлах.
– Лютер тоже произнес его.
– Но после этого он был подвергнут изгнанию.
– А разве у меня другой случай? Лишен наследства, выкинут, свободен как птица… Мне хватает!
Большой процесс превратился в фарс. В радиорепортаже прямо из зала суда об этом было недвусмысленно сказано. Защита одержала победу.
– Этому Дорлаху цены нет! – заметил и Чокки, сидевший с четырьмя приятелями сзади, в последнем ряду для зрителей. – Без Дорлаха Боб навсегда бы угодил в тюрьму.
Гельмуту Хансену не удалось разыграть свою козырную карту, он не успел через посредников привести в зал суда Эрнста Адамса. Дело Лутца было лишь слегка затронуто, оно было закрыто еще во Франции. Загадка Ренаты Петерс осталась неразгаданной.
Почему женщина бросается ночью с моста на шоссе? Депрессия? Страх перед старением? Психоз? Климактерическая истерия? Кто может осудить женщину в критическом возрасте, если она мертва? Тут не хватит и тысячи объяснений, так сложна женская душа.
Это были ключевые моменты из адвокатской речи Дорлаха в суде. Шедевр риторики. Она просто опрокинула суд.
Раздумывая над тем, чем бы должно и могло быть и является правосудие, Гельмут Хансен поехал не в замок Баррайсов, а сразу в моренные горы, чтобы навестить Эрнста Адамса и рассказать ему о том, как лопнул запланированный ими на второй день процесса момент внезапности.
Когда Хансен открыл дверь в погреб, до него донеслась тихая музыка из транзистора. «Это хорошо, – подумал он. – Адамс слушал процесс по радио. Он слышал, как сражался доктор Дорлах. Редкий фрукт этот человек… Насилует правосудие, и ему еще за это аплодируют».
– Папаша Адамс! – крикнул Гельмут Хансен с лестницы. – Это я! Ну что вы скажете?
Ответа не последовало. Папаша Адамс уже ничего не мог сказать об этом процессе. Эрнст Адамс висел наверху, на железной оконной решетке.
И подтяжки годятся для того, чтобы уйти из этого отвратительного мира. Адамс завязал их узлом вокруг своей шеи и раскачивался, как марионетка. Уже час, как он был мертв… Хансену не пришлось даже подпрыгивать, чтобы снять его.
«Очередная жертва Боба, – безнадежно подумал он. – Как долго это еще будет продолжаться?»
Потом он тихонько вошел в помещение, как будто боясь разбудить старого Адамса, и выключил радио.
Перед ним теперь встала проблема, повергшая его в отчаяние. Эрнст Адамс считался пропавшим без вести. Что же делать с трупом?
11
Победы одерживаются, чтобы их потом праздновать.
Так уж заведено испокон веку и никогда не изменится: завоеванный футбольный кубок переворачивает вверх дном весь город, победа на выборах – достаточный повод для ликования, поскольку доказывает, что из всех предвыборных лживых обещаний самая большая ложь нашла отзвук в сердце народа, а победы на полях сражений попадают в анналы истории, их объявляют ежегодными праздниками, и всем последующим поколениям с малых лет вдалбливается в голову, что это национальная слава. Вся наша жизнь состоит только из побед и поражений – лишь эта альтернатива определяет жизнь. Любая профессия, любая творческая деятельность, любая воля к жизни – не что иное, как борьба за победу. Каким бы жалким и голым ни рождался человек, уже первое его подсознательное нащупывание материнской груди – это вступление в борьбу, воля к победе. Необходимо выжить! День за днем, час за часом продолжать жить, несмотря на поток превратностей, самая большая из которых в том, что мы всегда стремимся к цели, которая с такой же скоростью удаляется от нас.
Боб Баррайс имел все основания отпраздновать свою победу – победу справедливости, как он во всеуслышание цинично объявил еще в зале суда. Он пожал руку доктору Дорлаху, этому гению риторики, и поискал глазами на скамье для свидетелей дядю Теодора Хаферкампа, но тот исчез сразу после краткого обоснования приговора. Почему-то не было и Марион, но Боб не придал этому значения. «Она ждет в коридоре, – подумал он. – Плачет, наверное. Чудесная девочка, как она помогла мне, и вообще чудесные люди вокруг».
Он был явно в покровительственном настроении, весь дышал довольством и ни разу не вспомнил о Ренате Петере, загадочная смерть которой так и осталась нераскрытой.
– Довольны? – спросил доктор Дорлах, когда зрители разошлись, суд давно удалился и в зале витала та напряженная атмосфера, которая всегда бывает там, где оказываются обманутыми чьи-то надежды. В этом случае все рассчитывали увидеть осужденного Баррайса, приговоренного к десяти—пятнадцати годам тюрьмы или даже пожизненно… И вот все были разочарованы и отчетливо шептались об этом: не правосудие сказало свое слово, а баррайсовские миллионы. Свидетели вдруг стали безмозглыми, а Теодор Хаферкамп проявлял явные признаки церебрального склероза с провалами памяти (свидетельство о нарушениях в кровоснабжении представил суду эксперт профессор доктор Нуссеман). Люди в замешательстве спрашивали себя, как большое предприятие с несколькими тысячами забывчивых рабочих и полудряхлым руководителем вообще еще выпускает продукцию. Это было из ряда чудес нашего времени.
Боб Баррайс, элегантный, с улыбкой на лице, которое вполне могло бы одержать победу на конкурсе красоты, забросил ногу на ногу и ждал, пока последние посетители покинут зал.
– Вы были в блестящей форме, доктор, – сказал он. – Мы должны отпраздновать этот день! И какое у вас могло быть беспокойство?
– Вы знаете, какую незаметную предварительную работу мы все проделали? Ваш дядя, ваш друг Гельмут, я?
– И Гельмут тоже? Смотрите-ка! – Улыбка Боба стала слегка кривой. – Большой идеалист. Выживает меня из фирмы, а сам тратит патроны, защищая меня. Его тоже уже засосала баррайсовская губка, которая
