– Я тоже полагаю так, – заметил Голицын и, прищурив глаза, добродушно погрозил Шубину пальцем. – Однако я знаю холмогорскую «уживчивость»! Ваш покойный благодетель Михайло Васильевич Ломоносов, будучи подчинен в Академии Шумахеру и ему подобным, не ломал перед ними шляпы, а угощал их самой отборной бранью, какую в молодости он разве употреблял по адресу беломорских моржей… Вы, надеюсь, будете вежливы в обращении с учителями. А главное – преуспевайте! Наука для нас, россиян, превыше всего. Считайте тот день и тот час потерянным, в который вы ничему не научились или не сделали полезного дела. Берите пример с Ломоносова.
После продолжительной беседы Голицын написал письмо и, запечатав пакет фамильной печатью, вручил его Шубину для передачи скульптору Пигалю.
На другой день, проснувшись раньше обыкновенного, пенсионеры, наскоро позавтракали и отправились к своим учителям…
Жан Батист Пигаль в том году справлял свой пятидесятилетний юбилей. Выглядел Пигаль моложе своих лет. Он был строен и весьма красив. Морщины, избороздившие высокий лоб художника, скорее говорили не о наступающей старости, а о напряжённой внутренней жизни скульптора, утвердившего за собой славу одного из лучших мастеров Франции. Шубин вручил ему письмо от Голицына и, низко поклонившись, заранее подготовленной фразой на французском языке сообщил, кто он такой и зачем прибыл.
Быстро пробежав глазами записку, Пигаль, не вдаваясь в лишние разговоры, сразу распорядился:
– Раздевайтесь, берите халат и приступайте к делу, Глину умеете готовить?
– Умею, – ответил Шубин и, не показав виду, что удивляется такой деловитости француза, скинул камзол и, надевая халат, почтительно проговорил: – Господин Пигаль, я хотел бы от вас, как своего учителя, знать все способы и манеры вашего мастерства; входя сюда, в мастерскую, я внушил себе мысль о том, что я ровно ничего не знаю. Прошу вас учить меня требовательно и строго.
Пигаль хмуро и внимательно посмотрел на своего ученика. Уловив в его добродушном лице выражение, подкупающее своей прямотой, он понял его настойчивое желание учиться, и сказал:
– Я вижу, вы хотите по-настоящему учиться. Хорошо, я рад вам помочь.
И Пигаль рассказал, как нужно замачивать в ящике глину, чтобы она была не сыра, не суха, а послушна мастеру, чтобы цвет ее был не серо-зеленый, а бело-серый, серебристый. Он объяснил, что глина должна быть чистой, без посторонних примесей и, так как она дешева, то ее всегда должно быть больше потребности в три раза.
Шубин внимательно выслушал учителя и приготовил глину, как полагалось по его рецепту.
– А теперь скажите, каким должен быть, по-вашему, каркас? – спросил Пигаль и предупредил: – Вам в моей мастерской предстоит первой работой лепить Милона Кротонского с оригинала Фальконе…
– Я разумею так, – скромно отвечал Шубин: – каркас независимо от модели – будь то Милон Кротонский или ваш Меркурий, должен соответствовать величине и тяжести фигуры: не гнуться, не шататься и во время работы никакой своей частью не выпирать. Плохо приготовленный каркас – враг скульптора…
Пигаль не дал ему закончить мысль.
– Если вы так понимаете, начинайте делать. Я вам указывать не буду.
Обдумав и усвоив задание учителя, Шубин приступил к работе.
Так начались учебные будни.
Во время работы соблюдалась полнейшая тишина, и никто из посторонних не решался входить в мастерскую скульптора. Пигаль работал сам и успевал бросать острые, проницательные взгляды на то, что делал его ученик. И ему казалось, что русский пенсионер послан в Париж не зря.
После работы, в поздние сумерки, собирались вместе все три русских пенсионера. Поговорив о прошедшем дне, они уходили в ближайший парк или в общественную читальню и с увлечением читали книги французских писателей и мирно беседовали об искусстве.
Через месяц Шубин, проверенный учителем, уже состоял в натурном классе Королевской академии. В это время он считал себя счастливее всех на свете. Да и как не быть счастливым? Всего каких-нибудь восемь лет отделяли его от Денисовки, а он уже кончил курс Петербургской академии художеств и учится в Королевской академии в Париже!
Он нередко добрым словом вспоминал Ломоносова. Перед сном, лежа в кровати, он также часто вспоминал свое пребывание истопником в роскошном дворце царицы, и ему казалось, что это была интересная, но неправдоподобная сказка. А уснув, видел продолжение сказки… Королевская академия, красивый полуоткрытый зал, освещенный громадной люстрой (в куростровской церкви такая даже не поместится). Он сидит за станком позади живописцев и чувствует, как запускает руку в ящик, достает мягкую, влажную глину и лепит копию со статуи Аполлона Бельведерского. И вдруг статуя, с которой он копирует, срывается с пьедестала, направляется через весь зал прямо к нему… И оказывается, что статуя – не изделие античного мастера, а подвыпивший сосед из Денисовки Васюк Редькин. Он подходит к нему, трясет за плечи и говорит этак просто, по-соседски: «Ну-ка, Федот, смывай с рук французскую глину да собирайся в Денисовку. Довольно нам за тебя подати платить». А товарищи оборачиваются, кричат Шубину: «Ого! куда залетела ворона, ого-го!»
Федот пробуждается, трет выступившие росинки пота на лице и в ночной тьме крестится.
– Слава богу, сон… – Он стаскивает одеяло со спящего рядом с ним на одной кровати Гринева и, довольный, снова засыпает…
В ту осень из Петербургской академии художеств совсем неожиданно прибыла еще группа пенсионеров и среди них – Гордеев. Их приезд обрадовал Шубина и его товарищей. Учебные будни в кругу однокашников становились как-то веселей, а тихое, неповоротливое время в труде и учебе двигалось заметно быстрее.
В свободные дни петербургские пенсионеры аккуратно посещали собрания и диспуты, происходившие между французскими светилами, которые их привлекали не меньше, чем занятия в Академии. Они не раз слушали горячие споры Дидро с Буше и Кошеном по поводу художественных выставок в парижских салонах. Слушали, взвешивали их рассуждения и приходили к одному выводу, что им, русским пенсионерам, надо упорно учиться, прислушиваться, присматриваться и выбирать для себя полезное.
ГЛАВА ОДИННАДЦАТАЯ
