Посол Симолин жил в центре Парижа на Монмартрском бульваре в доме маркиза Ла Ферьера и мог видеть революцию своими глазами, не говоря уже о более подробных данных, добытых им через тайных агентов.
За годы революции Симолин послал в Петербург свыше тысячи донесений, не считая «приложений» в виде брошюр, газет, журналов, карикатур и прочих документов.
В первый день революции 13 июля, накануне взятия мятежниками Бастилии, Симолин доносил:
«…Вчера вечером произошло восстание. Французская гвардия соединилась с чернью, начала стрелять в отряд королевского немецкого полка… Вот и сейчас, когда я пишу, стреляют под моими окнами, и я боюсь, что эта трескотня и шум продлятся всю ночь… Ночь прошла неспокойно. Было нападение на главный штаб войск, помещающийся против меня, во дворце Ришелье. Были стычки на Итальянском бульваре, на площади Людовика XV и на Елисейских Полях. Стреляли из пушек. Надо надеяться, что будет найден способ прекратить эти безобразия».
Донесения за донесениями слал Симолин Екатерине, а в них о ее верноподданных русских, находящихся в Париже, долгое время – ни слова. И это естественно: ибо все они трепетно ютились в русской колонии при посольстве, и только Павел Строганов, под псевдонимом Очер, и с ним Воронихин не входили даже ни с кем в знакомство из русского консульства.
Спустя год, как прогремели первые орудийные залпы революции, Симолин сообщал императрице: «… Меня уверяли, что в Париже был, а может быть находится и теперь молодой граф Строганов, которого я никогда не видел и который не познакомился ни с одним из соотечественников. Говорят, что он переменил имя, и наш священник, которого я просил во что бы то ни стало разыскать его, не мог этого сделать. Его воспитатель, должно быть, свел его с самыми крайними бешеными из Национального собрания и якобинского клуба, которому он, кажется, подарил библиотеку… Даже если бы мне удалось с ним познакомиться, я поколебался бы делать ему какие-либо внушения о выезде из этой страны, потому что его руководитель, гувернер или друг предал бы это гласности, чего я должен и хочу избежать. Было бы удобнее, если бы его отец прислал ему самое строгое приказание выехать из Франции без малейшей задержки…»
Узнав о поведении графского наследника в Париже, Екатерина к донесению посла приложила собственноручно написанную записку: «Читая вчерашние реляции Симолина из Парижа, полученные через Вену, о российских подданных, за нужное нахожу сказать, чтобы оные непременно читаны были в Совете сего дня и чтоб графу Брюсу поручено было сказать графу Строганову, что учитель его сына, Ромм, сего человека младого, ему порученного, вводит в клуб Жакобенов (якобинцев) и „Пропаганды“, учрежденный для взбунтования везде народов противу власти и властей, и чтобы он, Строганов, сына своего из таковых зловредных рук высвободил, ибо он, граф Брюс, того Ромма в Петербург не впустит.
Положите сей лист к реляции Симолина, дабы ведали в Совете мое мнение».
Нелегко было графу, любимцу Екатерины, выслушать донесение Симолина и резолюцию государыни. Потрясенный, он не мог понять, как же так единственный, любимый сын его, наследник многомиллионного состояния, будущий самостоятельный хозяин и владелец земель, заводов, приисков и имений вдруг сделался сторонником мятежников в Париже. А этот молчаливый, выдержанный и умный Андре, видимо, в стороне от всего ужасного, – о нем нет даже слова в донесении посла! И действительно, послу сказать о Воронихине было нечего. Разве то, что Андрей Никифорович продолжал изучать усиленно художественные сокровища и зодчества Парижа? Так ведь он за этим и приехал в столицу Франции. Правда, Воронихин изредка бывал в масонских ложах, но если бы только лишь такое увлечение водилось за Павлом, тогда граф Александр Сергеевич мог бы радоваться, ибо масонство ему, как и многим знатным людям Петербурга, не было чуждо.
«Нет, несчастный Попо, развращенный чуждыми идеями, погряз в этом страшном омуте. И почему вся Европа равнодушно смотрит на Париж? Почему не вмешается? Королю грозит смертная казнь, а все державы сидят сложа руки и наблюдают, со злорадством ожидая ослабления Франции, падения ее мощи. Не лучше ли было бы двинуть со всех концов объединенные войска на Париж?.. Спохватятся, да поздно будет…» – так думал Строганов, садясь в своем кабинете за послание Ромму.
«…Долго я противостоял буре, которая, наконец, разразилась. Сказано, что вы оба состоите членами якобинского клуба, именуемого „Клубом пропаганды“ или „Клубом бешеных“. Буря разразилась, и я обязан отозвать моего сына и лишить его почтенного наставника в то самое время, когда он нуждается в его советах…»
«Да уж какие теперь могут быть советы от человека, ушедшего с головой в революцию? Что он может дать, кроме вреда, молодому, увлекающемуся Попо? Нет, довольно, это уже не воспитатель!» – думал граф и снова дрожащей рукой хватался за гусиное перо.
«…Признаю крайне опасным оставлять за границей и, главное, в стране, обуреваемой безначалием, молодого человека, в сердце которого могут пустить корни начала, несогласные с уважением к правительству его родины…» – писал граф Александр Сергеевич.
Медленно двигалась из Петербурга в Париж почта. Письма задерживались в «Черных кабинетах», вскрывались, прочитывались, копировались и только затем, аккуратно обработанные, поступали адресату.
Но мало беспокоили Очера отцовские ультиматумы. Каждый день вместе с Теруань де Мерикур он разъезжал по Парижу и там, где бывало скопление народа, на площадях и даже у церковных входов произносил яростные речи, призывая народ к уравнению состояний, к перемене нравов, и заканчивал обычным возгласом: «Долой тиранов!»
Наконец, Жильбер Ромм внял мольбам и строгим заклинаниям графа Строганова. Однажды, возвратись поздней ночью из Национального собрания, Ромм сказал своим воспитанникам:
– Друзья мои, Попо, и ты, Андре, мы должны расстаться. Граф настаивает на вашем возвращении в Россию. За вами приедет от него посланник. Таков указ самой Екатерины. А пока, до его приезда, подальше от опасности – отправляйтесь в деревню, в Овернские горы Очер отдохнет от мятежной жизни, а ты, Андре, и там найдешь себе дело. Где же писать этюды, как не в горах?
Воронихин молча выслушал Рома. Переписываясь с графом Александром Сергеевичем, он ожидал такого решения и воспринял его покорно. Павел Строганов задумался. Не хотелось расставаться с Парижем, где он родился и провел детские годы, не хотелось расставаться и с учителем, которого он полюбил и готов был с ним на революционном пути идти в огонь и в воду. Задумался он не без тревоги и о том, что по приезде в Россию потребует отец объяснение о его поведении в Париже, и как это воспримет он, старый вельможа и друг царицы?..
