оставлял, барабошка! Помню еще такой факт: купил я автомобиль «лоренгитри». Митя, сын, управляет машиной, едем из Берсеневки в Москву и везем этого Федьку. Ему не жить – не быть: «Продай, Сытин, мне антанабиль! Бери что хошь. Вот по рукам! В три раза, в пять, в десять раз дороже уплачу, продай!..» А он первый раз в жизни ехал тогда на машине. «Ну, з. ачем я буду продавать? Ни к чему, говорю, тебе в Барнауле машина!» А он пристает, да и только. «Я, говорит, порядил бы там шофера не помесячно, а платил бы ему золотом по пять рублей за каждую попавшую под колеса курицу». – «Тем более я тебе не продам машину, с этой задачей и ямщик управится». Федька в амбицию, кричит моему сыну: «Митька, останови! Я с твоим отцом не ездок, дружба врозь». Да так и вылез посередь дороги… Понимаете, Влас Михайлович, какой толк от приятельства с таким барабошкой?.. Нам с таким не по пути.
Время торопливо двигалось вперед. Уходили из жизни навсегда дорогие для Сытина люди.
В ненастную осень двадцать четвертого года умер Влас Дорошевич. Совсем неожиданно в Ленинграде, в гостинице «Англетер», оборвал свою жизнь Сергей Есенин.
В морозный день, когда на Тверском бульваре вокруг памятника Пушкину обносили гроб с телом Есенина, Сытин стоял около паперти Страстного монастыря[17] и, крестясь, поминал добрым словом поэта.
– Бог ему судья! – только и сказал Сытин и прислушался к словам критика Александра Воронского, произносившего трогательную прощальную речь над гробом Есенина…
Среди остававшихся в живых друзей Ивана Дмитриевича наиболее близким к нему был старик Георгий Петрович Сазонов.
Крупный экономист, думающий о будущем России, он часто заходил к Ивану Дмитриевичу на чашку чая, и тогда о многом-многом беседовали два старика. Эти беседы происходили иногда в присутствии сыновей Сытина, и те дивились богатым познаниям Сазонова. Оживлялся и отец, когда речь заходила о будущем России, о тех объединенных силах народа, которые своротят горы с мест и повернут реки вспять.
За свою жизнь экономист Сазонов много поездил по России, участвовал в исследованиях ископаемых ресурсов, заседал в разных экономических комиссиях, и в первые годы советской власти выпустил книгу: «Скрытые силы» (о проблемах богатств Советской России).
Споров между стариками не было. В длительных беседах они находили общий язык, высказывая надежды на будущее своей Родины.
Обычно беседу заводил Сазонов.
Он рассказывал Сытину о своих поездках по России, о скрытых богатствах Сибири, о великих возможностях развития районов Средней Азии, о том, что если повернуть Аму-Дарью в Каспий, то прибавится для разведения хлопчатника десять миллионов гектаров земли. Увеличится производство ситца, а для ситца рынок сбыта – весь Восток. А если соединить Каспий с Персидским заливом, то от нас через Персию был бы самый дешевый и близкий путь в Индию…
– Да, это было бы замечательно! В Индию хаживал Афанасий Никитин, тверской купец, в какие еще времена! Сколько было смелости, хватки и дерзновения у Афанасия! Кто в свое время завладел Аляской? Купец из Каргополя, Александр Баранов!.. – Сытин вспомнил еще кое-кого из знаменитых россиян, умолк.
– Еще в девяносто пятом, – продолжал Сазонов, – более тридцати лет назад, научно был разработан вопрос о том, как повернуть на юг реки Иртыш, Обь, Енисей. Воды этих рек способны оросить двадцать миллионов гектаров земли. А для того чтобы обработать эту землю, понадобилось бы семь миллионов крестьянских семей. Смотрите, как бы просто, разумно и целесообразно решалась не по-столыпински аграрная проблема. Орошение южных земель даст огромную выгоду государству. Юг это не северо-западная зона, где крестьянин весь свой урожай может в одном мешке унести. На юге у нас высокие урожаи и кроме зерновых – хлопок, фрукты, виноград, шелковица, чай, табак, и чего вы еще хотите? Все наши прежние проекты при «его величестве» сначала высмеивались: «А вы бога спросили – реки повернуть»… А потом проекты сдавались в архив на вечные времена. А времена-то оказались не вечными. Вот помяните меня, Иван Дмитриевич, большевики ухватятся, и реки повернут, и азиатский юг зацветет…
– Может быть, может быть, – соглашался с ним Сытин. – Но… жаль только, жить в эту пору прекрасную уж не придется ни мне, ни тебе.
Во время беседы в комнату к Ивану Дмитриевичу вошел сын, Николай Иванович, медлительный и угловатый, в старомодных очках. Ему было уже лет под пятьдесят.
– Не помешаю я вашей мирной беседе, уважаемые старички?
– Нет, милости просим.
– О чем судачите?
– Будущее России разглядываем, – ответил Сазонов.
– Сквозь какие окуляры? Розовые или черные?
– Ни через те, ни через другие, – строго ответил отец. – Смотрим в будущее, доверяясь собственному, природному зрению.
– Не обманывает оно вас?
– Как сказать, – пожал плечами Сазонов, – не должно бы…
– А вы, старички, не слышали сегодняшнюю новость? В газетах еще нет этого…
– А что такое? Что? – оба, Сытин и Сазонов, в один голос спросили Николая Ивановича.
– Дзержинский, в споре с оппозицией, произнес речь и от разрыва сердца умер…
Старики переглянулись. Помолчали.
Сазонов промычал сначала что-то нечленораздельное, потом, подумав, сказал:
– Дзержинский – солдат из ленинской гвардии. Удар ему в сердце – тяжелый удар по большевикам…
– Много ли нам жить-то? – отмахнулся Иван Дмитриевич от разговора и показал Сазонову на ноготок мизинца. – Жить-то нам с вами вот столько осталось… А на тот свет нам газет высылать не будут… Ничего
