мы не узнаем. Эх, давайте-ка, Сазоныч, подогреем еще чайку…
В двадцать седьмом году – десятилетний юбилей советской власти. Советские учреждения и организации готовились к юбилею. И даже один из наследников Ивана Дмитриевича Сытина, старший сын Николай Иванович, в сообществе с другими издателями, хотел как-то отличиться, а быть может, заняться издательским делом из коммерческих соображений. Группа издателей наметила выпустить подписное юбилейное издание под названием «Возрождение» с публикацией подробных биографических сведений о политических деятелях и вождях. Составили макет, опубликовали; стали поступать деньги от подписчиков. И вдруг… Нередко встречается это не весьма ожидаемое «вдруг».
Оказалось, что в «синодик» поминовения за здравие попали лица, лишенные политической «святости». Предполагаемый труд распался. Сборнику «Возрождение» не суждено было родиться. А его некоторые организаторы оказались в Бутырках. В том числе и Николай Иванович Сытин.
– Вот барабошки! – расстроившись ворчал старик Сытин. – На что им была нужна эта затея? Садятся не в свои сани. Разве некому, кроме Николая, политику печатать? Хотели сделать угодливо да гладко, а вышло уродливо и гадко!..
Пошел Иван Дмитриевич в общество Красного Креста к Екатерине Павловне Пешковой просить через это общество воздействовать на ГПУ, чтобы Николаю, если не освобождение, то хотя бы облегчение выхлопотать.
Опоздал отец или опоздал Красный Крест с ходатайством: Коллегия уже вынесла решение:
«Сытину Николаю Ивановичу определена Коллегией ОГПУ административная ссылка с правом выбора места жительства за минусом шести городов…»
На семейном совете повздыхали, поплакали, переговорили и пришли к выводу – выбрать Николаю местом жительства город Томск. Там жив старик Петр Макушин, книголюб и общественный деятель, он может помочь Николаю устроиться. И вообще Томск город культурный: университет, отличная библиотека, интеллигентная публика.
Со слезами на глазах провожал Иван Дмитриевич своего сына в ссылку.
– Может, больше и не увидимся. Как судьба обернется. Когда в пятом году попал в Бутырки сын Василий, у меня за него так душа не болела. Как же так? Преступления не было. Что-то вы затевали без злого умысла, и вот, пожалуйте!.. Не за те «четьи-минеи» взялись. Ваше ли это дело?.. Я уверен, что перед народом ты, Николай, неповинен и совесть твоя чиста. И вся твоя «вина» в этом деле, возможно, усугубилась тем, что ты не от тех родителей произошел, да и жена у тебя иностранка. Все это, дорогой мой, в расчет ныне берется. Ну, счастливо, будь бодр духом и честен. Веди себя хорошо, с мерзавцами- барабошками не знайся, сторонись их…
Жена Николая, Нина Васильевна, англичанка, урожденная Брейтвейт, поехала вместе с мужем в Томск.
Невеселые были проводы: не на ярмарку, не в заманчивое путешествие, а в ссылку, в места отдаленные. Этот семейный эпизод сильно подействовал на здоровье Ивана Дмитриевича…
Долго, долго старик не мог успокоиться. Тяжело переживал. Перестал даже выходить на улицу. Старался никому из своих знакомых не показываться на глаза, даже в церковь на Путинки не ходил.
В Москве прошел слух, будто бы Сытин арестован. Знакомые звонили, спрашивали:
– Ужели правда, что Ивана Дмитриевича «взяли»?
– Нет, слава богу, пока – нет. Велел вам кланяться. Прихварывает только…
Слух проник за границу. А там не обязательно проверять: уцепились, и эмигрант Яблоновский – рад стараться. В белогвардейской газете «Руль» (иначе называемой «Вруль») написал о том, что большевики запрятали в тюрьму бывшего знаменитого издателя, старика Сытина, якобы за то, что Иван Дмитриевич поддерживал деловую связь с дочерью Евдокией Ивановной, находившейся замужем в Польше.
Горький в заграничной печати опроверг эту клевету.
В «Известиях» 28 декабря 1928 года Г. Рыклин поместил фельетон «Шинель без погон», уличая белогвардейцев во лжи.
Сытин теперь стал равнодушен к тому, что и кто о нем писал. Старость пришла к нему и совпала с наступлением молодости новой эпохи. Он тяжело переживал, что его время ушло, силы иссякли и что он уже не может быть активным участником в новой жизни.
Замкнувшись в комнате на Тверской, он предавался воспоминаниям. Перечитывал бережно хранимые письма Чехова, Горького, шлиссельбуржца Морозова, Мамина-Сибиряка, Куприна, Немировича-Данченко, Мережковского, Дорошевича, разглядывал их дарственные с надписями фотографии и припоминал встречи с этими и другими писателями. Потом он диктовал воспоминания, надеясь, что они когда-нибудь кому-нибудь пригодятся. Ведь какие бывали встречи!.. Уставал диктовать, память притуплялась.
– Ладно, – говорил он, прерывая свои воспоминания, – что-то голова не варит, давай отложим до следующего дня… – Ложился вздремнуть, ненадолго засыпал и видел сны, напоминавшие ушедшую действительность.
Пробуждался и снова придумывал, чем заняться. Открывал подаренную ему в юбилей замечательную с серебряными накладками шкатулку, извлекал из нее пачку разных наградных грамот и медалей с выставок и по годам раскладывал на столе.
За время существования товарищества – двадцать шесть дипломов с выставок, двадцать медалей бронзовых, серебряных и золотых – целая коллекция!.. В Нижнем Новгороде, Москве, Париже, Петербурге, в Астрахани и Казани – всюду получал он награды. И вот они, как итог деятельности, лежат перед ним. Снова складывает Иван Дмитриевич реликвии в шкатулку, поворачивает ключик, звенит замок. Поглаживает этот драгоценный ларец со всех сторон, любуется на художественные изображения типографских зданий, выгравированные на серебре, а поверх на крышке – русский богатырь, былинный Илья Муромец разит чудовища. Художник-гравер так символически отметил борьбу книжного богатыря Ивана Сытина, его непреклонную и успешную борьбу с гидрой народной темноты и невежества.
– Папа у нас опять любуется на свое прошлое…
Слыша такое замечание домочадцев, Иван Дмитриевич с неудовольствием отвечал:
– А чего же мне остается теперь делать? Всё в прошлом, впереди – пусто.
