– Не гневи бога, папа, у тебя и впереди не пусто. Добрая память благодарных людей, вот что у тебя впереди…
– В самом деле так? Разве вспомнят?.. Теперь ведь все по-новому… А помните, как ко мне перед отъездом в заграничное посольство заходил проститься Вацлав Вацлавич Воровский? Какие дорогие, хорошие слова он говорил? Жалел Воровский, что в Госиздате ему мало со мной пришлось работать, вот что он говорил!.. Значит, я годился и в этих условиях…
– Конечно, папа, кто же в этом сомневается…
Приятно было старику Сытину перелистывать огромный коллективный труд «Полвека для книги», выпущенный к его юбилею накануне Февральской революции. Сколько там фотографий близких людей, с которыми пришлось вести издательское дело!.. Какие огромные итоги, даже трудно самому поверить. А ведь это было.
Книга печаталась в последние дни существования русского царизма, и никто из ста семидесяти участников – составителей этого сборника – тогда не знал, что через две-три недели рухнет самодержавие… Перелистывал Сытин книгу о своей многотрудной жизни. Перечитывал сказанное друзьями, как бы разговаривая с ними. Отдельные места в статьях и приветствиях осторожно подчеркивал карандашом так, чтобы и стереть можно.
Вот священник-расстрига, публицист Григорий Петров говорит со страниц книги: «Русская творческая жизнь несомненно признает за И. Д. Сытиным законное право на, может быть, скромное, но, бесспорно, свое почетное место в ряду тех, кто клал крепкий фундамент и прочные стены грядущей разумной и светлой жизни русского народа».
– Спасибо за доброе слово, – шептал благодарно Сытин и перелистывал дальше.
А вот тут представитель земства Веселовский пишет, что «на помощь земству в работе по просвещению крестьянства пришел крестьянин Сытин и помог разрешить одну из труднейших задач в деле школьного строительства. Ни народ, ни земство никогда не забудут этой заслуги Ивана Дмитриевича пред русской школой…»
– Спасибо и вам, господин Веселовский… А вот милейший Николай Александрович Рубакин, умница, никогда, ни минуты не ведавший ни отдыха, ни покоя учитель моих дочерей, любитель книг и любимец читателей, посмотрим, что вы сказали в мои полувековые трудовые именины…
«Вы, дорогой Иван Дмитриевич, создали из ничего настолько грандиозное дело, какое чуть ли еще не вчера казалось совершенно невероятным на Руси по своей постановке, по своим корням, да и по размаху. И Вы создали его при самых тяжелых условиях, посреди явных и тайных преград и препятствий и среди возможной травли до поджогов 1905 г. включительно… Счастлив бесконечно тот, кто, выйдя из наиболее обездоленной среды, скажет о русском крестьянине, костромском самоучке И. Д. Сытине: „Это он, больше других и лучше других снабдил нас не только хорошими, но и подходящими книгами“…»
– Да, вы правильно понимаете, Николай Александрович, вы библиограф, знаток читательских вкусов. Вы понимали, что для разных читателей нужны были и разные подходящие книги. Спасибо и вам за правильное суждение… Да, я работал на всех, на разные вкусы. И делал это вопреки ворчунам, которые твердили, что у Сытина, дескать, хаос в издательских делах. А разве спросили ворчуны себя, какова была бескнижная Россия?.. Не было ли в ней хаоса?
А не пришлось ли мне клин клином вышибать?.. Рубакин, да еще однажды Леонид Андреев, вот эти двое правильно поняли мой сытинский «хаос»…
– А вот и Александр Иванович Куприн. Где-то в Париже он в эти дни обретается. Поди-ка, тоскует по Родине, постарел, наверно. Время и для него не держится на месте. А тут, на фотографии, какой ты хитроглазый, на татарина похожий и вроде подвыпивший, с газетой в руках, а шляпа набекрень, и застегнут только на одну пуговицу. Твоим словам в книге особое почтение. Без набора, фото-факсимиле: «Дорогой Иван Дмитриевич! Вся ваша жизнь – блестящее доказательство того, какая громадная сила здоровый русский ум». Коротко и ясно. Благодарствую, Александр Иванович!
– А вот из действующей армии. Полковой поп по должности, а по чину епископ Трифон в камилавке сидит над раскрытой книгой – Библией, видать. С фронта он прислал карточку эту и словеса не свои собственные, а списанные с книги «Иоанн Дамаскин», графа Алексея Константиновича Толстого:
– Что ж, ваше преосвященство, отец Трифон, и вы откопали добрые слова хорошего поэта, слова, пригодные и для святого проповедника, а больше для прогрессивного деятеля, жаждущего людям свободы… А здесь вот щупленький, чистенький и аккуратный профессор и редактор словаря Даля, господин Иван Александрович Бодуэн де-Куртенэ подарил мне такие критические и вразумительные строчки:
«В среднем человеке гораздо более зла и глупости, нежели добра и ума. На книжном рынке появляется гораздо более изданий глупых и, ежели не прямо вредных, то по крайней мере бесполезных, нежели умных и полезных. Спасибо тому, кто в книжном мире способствовал, по мере сил и возможности, низведению зла, мрака и глупости до минимума и распространению добра, мудрости и света».
– Тут и Владимир Гиляровский, вологодский уроженец, знаменитость Москвы, стихами со мной разговаривает:
Этот богатырь, которого в шутку я называл «размахаем», долго будет держаться на здешнем свете. Тоже немолод, моих лет, но крепок мужик. Живите себе на здоровье…
Здесь же, на почетном месте и вы, Алексей Максимович. Вашу статью, ко мне относящуюся, я заучил почти наизусть… Горьковские слова – как гвозди, единым ударом молотка вбитые в стену… Нигде более, кажется, только в моем юбилейном сборнике в семнадцатом году, эти слова нашли место. Вот что сказано:
«Душа всякого искусства – любовь, мы знаем, что часто она делает бытие вещей более длительным, чем имена творцов их…»
– И я так понимаю, Алексей Максимович, имя мое сотрется. А дела… дела пусть живут. Помню, отдельные места статьи вашей не особенно тогда приятны казались царской цензуре, но юбилейный сборник делался для узкого круга читателей, цензурный цербер смирился. Простите меня, Алексей Максимович, я подчеркну те места, которые сильно запали мне в душу:
«Не преувеличивая, можно сказать, что у нас человек подходит к делу, облюбованному им, уже протертым сквозь железное решето разных мелких препятствий, искажающих его душу. Помешать
