— Ты повредился рассудком.
— Нет, — прошептал Фолкнер, — я проклят за поражение, за неудачу, но ты будешь проклят вместе со мной за соучастие в этом. Они проклянут тебя. Они уже ждут.
Я потряс головой. Энсон, другие охранники, тюремные решетки и стены как-то растворились. Остались только старик и я, одурманенный. На моем лице выступил пот под влиянием исходящего от Фолкнера жара, словно я заразился от него.
— Не хочешь узнать, что он сказал, когда пришел ко мне? Не хочешь ли узнать о разговоре, результатом которого стала смерть твоих жены и дочурки? Неужели где-то в глубине себя тебе не хочется знать, о чем мы говорили?
Я прокашлялся. Когда я заговорил, слова, как будто усаженные гвоздями, раздирали мне горло:
— Ты даже не знал их.
Он засмеялся:
— А мне и не надо было знать. Но ты... О, мы говорили о тебе. Благодаря ему я пришел к пониманию тебя до такой степени, что ты сам так не понимаешь себя. В общем-то, я доволен, что у нас появилась эта возможность встретиться. Хотя... — его лицо потемнело, — мы оба заплатили высокую цену за то, что наши судьбы переплелись. Отступи сейчас от себя, от всего этого, и между нами исчезнет конфликт. Но, если пойдешь дальше, я не смогу предотвратить то, что может произойти.
— До свиданья.
Я сделал движение в сторону, но из-за столкновения с Энсоном оказался на таком расстоянии, что Фолкнеру удалось дотянуться и схватить меня за лацкан пиджака и притянуть меня к себе, воспользовавшись моим замешательством. Я инстинктивно повернул голову, мои губы разомкнулись в крике предупреждения.
И в этот момент Фолкнер плюнул мне в рот.
Пронеслось мгновение, прежде чем я понял, что произошло, и я бросился на него, а Энсон теперь уже вцепился в меня, оттаскивая от старика. К нам побежали другие охранники, и пока меня выводили, я все время пытался избавиться от вкуса его слюны во рту, а он продолжал завывать мне вслед:
— Это тебе подарок, Паркер! — кричал он. — Это мой дар тебе, чтобы и ты мог видеть то, что вижу я!
Я оттолкнул охранников, протер рот изнутри. Низко наклонив голову, я быстро пошел через помещение для отдыха, где из-за решеток меня провожали взгляды тех, кто, казалось, не может причинить вред ни себе, ни обществу. Если бы я шел с поднятой головой, а внимание мое сосредоточилось бы на чем-нибудь другом, а не на преподобном и том, что он только что сделал со мной, то, возможно, я бы заметил, что сутулый темноволосый карлик смотрит на меня более пристально, чем остальные. А когда я ушел, человек по имени Сайрус Найрн улыбнулся, его руки выпрямились, его пальцы зашевелились, образуя бесконечный поток слов, пока на него не взглянул охранник, и он замер, снова прижав руки к телу.
Охранник знал, что делает Сайрус, но не стал обращать на это внимания. В конце концов, Сайрус был глухонемым, а все глухонемые так делают.
Они передают знаки.
Я уже почти был у машины, когда расслышал за собой шелест гравия под чьими-то ногами. Это был Энсон. Он неловко переминался.
— Вы в порядке?
Я кивнул. В комнате охранников я взял у кого-то ополаскиватель и тщательно промыл рот, но у меня по-прежнему было такое чувство, что какая-то частица Фолкнера бродит внутри меня, заражая весь организм.
— То, что вы там услышали... — начал он.
— Твоя личная жизнь — твое дело. Меня это не касается, — прервал я его.
— То, о чем он говорил, это не совсем так, как выглядит на первый взгляд.
— Это всегда выглядит не так.
У него на шее появилась красная сыпь и стала быстро распространяться по лицу, как при кори.
— Ты что, шутки шутишь со мной?
— Я же сказал, это твое дело. У меня есть только один вопрос. Если боишься, можешь проверить, есть ли на мне «жучок».
Он минуту поразмышлял, потом приблизился.
— То, что сказал проповедник, правда? Мне наплевать на закон или на причины, почему ты это делаешь. Все, что мне нужно знать, это: он прав в подробностях?
Энсон не ответил. Он посмотрел себе под ноги и просто кивнул.
— Кто-то из охранников мог проболтаться?
— Нет. Никто об этом не знает.
— Может, кто-то из заключенных? Кто-то из местных, кто мог пустить слух?
— Нет, вряд ли.
Я открыл дверцу. Энсону, как настоящему ковбою, захотелось оставить последнее слово за собой. Как и во всем другом, он, похоже, не считал необходимым сдерживать свои порывы.
— Если кто-нибудь об этом узнает, тебе придется несладко, — предупредил он.
Пустой звук. Он и сам это понимал. Я определил это по красным пятнам, выступившим у него на коже, и по тому, с каким усилием ему приходилось напрягать мышцы шеи, чтобы она воинственно выступала из ворота рубашки. Я позволил ему почувствовать себя победителем в этой небольшой словесной перепалке и наблюдал, как он подался назад, к двери, как тогда, когда старался держаться от Фолкнера на максимальном расстоянии.
Тень скользнула по его фигуре, словно большая птица спускалась, описывая в небе круги. Над стенами тюрьмы парили и другие твари. Они были огромные и черные, в ленивых взмахах их крыльев было что-то чуждое природе. Они скользили по небу, но в их движениях отсутствовали грация и красота птичьего полета: их тонкие тела не гармонировали с широкими крыльями. В борьбе с силой притяжения они лениво позволяли туловищу почти коснуться земли, но за секунду до этого начинали учащенно бить крыльями, возвращаясь на безопасную высоту.
Затем одна из фигур оторвалась от стаи и стала по спирали снижаться, с приближением все увеличиваясь и увеличиваясь. Когда она уселась отдохнуть на одной из сторожевых вышек, и я понял, что это никакая не птица. Я уже знал, кто это.
Тело темного ангела было истощено. Темная кожа на его руках обтягивала кости; его лицо было хищно вытянуто; глаза — черны и всезнающи. Он оперся когтистой лапой о стекло, и его крылья, оперенные тьмой, слегка подрагивали. Вскоре к нему присоединились остальные, усевшись на стены и вышки, пока, наконец, не показалось, что они заполонили своей чернотой всю тюрьму. Они не приближались, но я ощущал их враждебность. И что-то еще. Какое-то чувство, что их предали. Словно когда-то я был одним из них, а потом оставил их...
— Вороны, — услышал я голос неподалеку. Это была пожилая женщина. В руках она несла коричневый бумажный пакет, набитый какими-то вещами для одного из заключенных — может, для сына, а может, для мужа, одного из тех, что в седьмой общей камере. — Никогда не видела столько сразу, да еще таких больших.
Теперь они казались воронами: два фута в длину, с обычными лапами, которые были хорошо видны, когда они перебирались с места на место, перекрикиваясь друг с другом.
— Никогда не думал, что они собираются в таких количествах, — заметил я.
— Обычно нет, — сказала она, — но кто скажет, что сегодня обычный день?
Она двинулась дальше. Я забрался в машину, начал отъезжать, но черные птицы в зеркале заднего вида не уменьшались в размере. Напротив, они все увеличивались, даже когда я отъехал от тюрьмы; я чувствовал на себе их взгляд, в то время как частица проповедника распространялась в моем организме, словно рак.
Помимо тюрьмы и магазина, торгующего предметами, сделанными руками заключенных, достопримечательностей в Томастоне не было, но в северной части города можно было неплохо поесть: домашние пироги и аппетитно дымящийся пудинг, которые подавали местным или тем, кто после тюремного
