— Скажите, — спрашиваю я Марину честно и напрямик, — А вы знаете такого Кононенко?
— Паркера? — переспрашивает Марина, — Когда-то знала.
Ну точно. Я уже не сомневаюсь в том, что хулиганская шайка проделывает скверные шуточки. Ладно если бы просто морочили голову. Но нападение на помощника при исполнении служебных обязанностей — это уже уголовное преступление. За такое можно запросто словить пару лет условного нерукоподавания. И вообще надо бы рассказать обо всем этом Платоше Любомирову… бикоз…[53]
— А вы тоже знаете Паркера? — спрашивает вдруг женщина, — И как он теперь? Не спился еще? Все, вроде, к тому шло…
— Практически, — сухо киваю я, — Недолго осталось. А либера этого вы раньше не видели?
— Либера? Нет, — отвечает мне женщина.
Пытаюсь уловить лукавство в ее глазах. Но в глазах ее темно и заплаканно. Чего же она все-таки плакала?
— Вы знаете, — говорит Марина Л., отставляя в сторону кофе, — Пойду я, пожалуй.
Очень подозрительно.
— Куда же вы пойдете? — говорю я Марине в надежде выудить из нее дополнительную информацию о шайке бандитов и провокаторов, — Ведь мы с вами так и не поговорили о том, отчего же вы плакали.
— Да какая разница, — отвечает Марина и встает, — Женщины плачут.
— Но если вы плачете, — отвечаю я ей, — То значит, ваши права нарушаются. А значит, есть разница. Почему вы скитаетесь по зданию? Чего ищите? Что потеряли? Рассказывайте.
Марина вздыхает и снова садится.
— Скажите, — говорит она тихо-притихо, — А это правда, что правозащитники защищают права всех-всех людей?
— Разумеется, — гордо отвечаю ей я, — А как же! Правозащита не избирательна. Все свободные люди равны между собой.
— А несвободные? — еще тише спрашивает Марина.
— В каком смысле? — не понимаю я.
— В прямом, — отвечает Марина, — Вот я была стабилинисткой. И все у меня было хорошо. Хорошая квартира в центре Москвы, собственный металлический «мерин», заказы, почет, уважение. А потом я решила уйти на свободу. И вроде бы тоже все было хорошо — та же квартира, и «мерин», и заказы. Но вдруг случилась вся эта революция, и вдруг оказалось, что я никому не нужна больше. Понимаете?
— Не понимаю, — честно отвечаю ей я, — В нашем обществе нет ненужных людей. Квартира, металлический «мерин» — это все плен. Предмет зависти окружающих и моральные путы. Ведь вы же были несвободны, а теперь вы — свободны. У вас есть свой трейлер, хорошие лыжи… правда, почему же вы в рыбном?
— Нет, не этого я хотела, — шепчет мне женщина.
Она смотрит на меня огромными глазами, и я вдруг понимаю, что делаю что-то не то. Я зачем-то учу ее, делаю ей замечания. Но ведь не в этом судьба правозащитника. Я должен просто защитить ее права.
— Так что я могу для вас сделать? — спрашиваю я у Марины.
— Я хочу снова быть стабилинисткой, — отвечает Марина Л.
Сначала я в шоке. Беру себя в руки.
— Марина, — говорю я медленно подбирая слова, — Мы живем в свободной стране. В по-настоящему свободной стране. И в этой стране каждый выбирает себе идеологию по собственному желанию. Хотите быть стабилинисткой — будьте стабилинисткой. Никто не сможет помешать вам в вашем выборе системы ценностей. Не те времена.
— Это прекрасно, — говорит мне Марина, — Но это касается только тех, кто решил стать стабилинистом сейчас. А я была стабилинисткой до революции. И попала под закон о люстрации. Старых стабилинистов не берут на работу. Для нас нет заказов. Мы никому не нужны в этом обществе. Над нами просто смеются. Мы здесь — изгои. Белые вороны. Мы вынуждены носить одежду из рыбы! На нас всем плевать…
На глазах у Марины снова выступают крупные слезы.
Хорошенькое дело. Закон о люстрации… Тем более, что я почти уверен — это шайка бандитов и провокаторов. Ультрас. Гориллас. Они просто решили завербовать меня.
И они бы завербовали, если бы не одна маленькая ошибка. Конечно, они не могли и предположить, что я, простой помощник министра, отличник Московского Гарвардского, так запросто разгадаю их план.
Я встаю с кресла и быстро прохожусь по своему кабинету.
Нет, я не поддамся на провокацию. Но если я сделаю это открыто — мало ли, что ждет меня в будущем. Они могут обвинить меня в отказе защищать права человека. С другой стороны, если я соглашусь помочь стабилинистам — меня может ждать нерукоподаваемость. Закон о люстрации. Я умный. Я должен найти правильный выход. И да поможет мне хьюман райтс вотч.
Марина сидит и нюхает кофе.
Я смотрю на нее и пытаюсь представить себе, какое решение принял бы настоящий правозащитник. Например, тот же Рецептер.
«Чем больше ты защищаешь одни права, — вспоминаю я слова Руслана Линькова, — Тем больше ты нарушаешь другие права. И чем меньше ты защищаешь одни права — тем меньше ты нарушаешь другие права.» И вроде бы просто. И вроде бы… вот он спрашивал меня про Михаилу. И говорил, что становясь правозащитником, я нарушаю ее права. Софистика какая-то… дас гефэльт мир нихт.[54]
Вот взять эту женщину. Она — старая стабилинистка. И это кошмар. Но это ее выбор, и он должен быть уважаем. И я должен защитить ее права перед свободным, демократичным обществом. Кто я в таком случае? Тоже стабилинист. Линьков говорит, что для правозащитника это нормально. Но я так не думаю. Мне все же кажется, что он тоже меня провоцировал. Проверял и прощупывал. Правозащита не абсолютна. Она не может быть общей для всех. Да, старые правозащитники вроде Линькова думают, что защищать надо всех. Но зачем нам защищать изгоев нашего общества? Ведь если мы будем их защищать — они навсегда останутся в нашем обществе. А то и снова придут к власти… вернется все это… Не хочется.
Но как же свобода…
Я хожу по кабинету из угла в угол и думаю. Марина продолжает нюхать свой кофе. Боится поднять глаза.
Я принимаю решение.
Да, мне не хватает знаний. Ведь правозащита — ответственность. С утра я подписывал просьбу о нерукоподавании Кононенко. Но мне было жалко этого Кононенко. Сейчас передо мной сидит заплаканная женщина. И я вроде бы должен ей помочь, но не знаю, следует ли. А вдруг это провокация?
Отчего же ружье не стреляет? Когда оно выстрелит, многое вдруг станет проще.
Чем больше прав мы защищаем — тем больше прав мы нарушаем. Как хорошо, что Рецептер научил меня этому раньше! Чем меньше прав мы защищаем — тем меньше прав мы нарушаем. А я не хочу нарушать права, пока я не правозащитник. Вот стану правозащитником — буду защищать. А пока я хочу их не нарушать.
— Хорошо, — говорю я заплаканной женщине, — Я — правозащитник. И я защищаю права любого человека. Пусть он убийца, педофил, или даже стабилинист. Правозащита запрещает защиту только фашистов и тех, кто отрицает Холокост и Голодомор. Вы отрицаете Холокост?
— Холокост? — удивилась Марина, — Нет, не отрицаю.
— Тогда все прекрасно, — вру я ей ободряюще, — Я буду защищать ваши права. Права на труд, на общественное приятие, на рукоподаваемость и одежду на синтепоне.
— А… а когда? — немного растерянно спрашивает меня женщина.
— Что — когда? — не понимаю я.
— Когда вы начнете защищать мои права? — спрашивает Марина.
— Да прямо сейчас, — отвечаю я ей, — Я их уже защищаю. Вы носите хьюман райтс вотч?
