ли говорить, как горд он был доверием, которое оказал ему бесстрашный больной.
Но в конце концов эта игра с доверчивым санитаром стала надоедать Уле и, чтобы избавиться от него, он взял себе за правило притворяться спящим, как только слышал, что Мишу приближается к двери.
Так он сделал и на этот раз. Лежа на спине, натянув до самого подбородка одеяло, подшитое простыней — доказательство особого уважения, которым он пользовался в глазах санитара Панделеску, — Уля прислушивался к шуму дождя. Дождь шел с утра — моросящий, непрерывный. Время от времени порывистый ветер ударял в окно мелкой водяной дробью, сотрясая рамы.
Уля лежал бездумно, прислушиваясь к шуму дождя и безуспешно стараясь заснуть. Вот уже три дня не вставал он с постели, и это вынужденное безделие вызывало у него бессонницу. Стало совсем темно… В монотонном шуме дождя, сначала неясные, а потом всё более отчетливые, словно очищенные от пыли, вставали одно за другим воспоминания о том, что было пережито им за прошедшие годы.
…Как и сейчас, шел дождь. Только тогда была теплая августовская ночь.
Его разбудил перезвон колоколов… Били сразу во все колокола города, точно в пасхальную ночь.
Он снова заснул и увидел дом своих родителей.
Стол уставлен всякими вкусными вещами, которые ждут своего часа. Тут и крашеные яйца, и кулич, и пасха, и пирог с яблоками, и вино. Никогда еще не видел он такой вкусной еды у них дома, а как щекочет в носу от сладкого запаха куличей! Ох, как он был голоден и как хотелось ему добраться до всех этих лакомств на столе! Но он и близко не мог подойти, чтобы не рассердить мать, которая заставляла его перед этим вечером поститься целую педелю и кормила только постной фасолью, сваренной в воде без единой капельки масла…
А колокола бьют всё громче и громче… Их звон становится невыносимым, и…Уля просыпается. Просыпается — и опять слышит звон колоколов. Значит, это было не во сне, значит, колокола били в самом деле. Он приподнял голову с подушки и увидел своих родителей, которые замерли у открытого окна, прислушиваясь к перезвону колоколов. Мать, уткнувшись головой в плечо отца, тихонько плакала.
пели на улице солдаты. Пронзительный крик паровоза, донесшийся со стороны вокзала, на миг заглушил и звон колоколов и слова песни.
Потом он услышал, как отец выругался с горечью:
— Сволочи! Будут теперь геройствовать!
Он зло плюнул на улицу, поюм шумно закрыл окно, чуть не поломав при этом раму.
— Что случилось, мама? — спросил маленький Михай сквозь слезы.
Мать подбежала к нему, прижала к себе и проговорила всхлипывая:
— Что же мы теперь будем делать, Пуюц? Война!.. Уйдет наш папка, одни останемся… Горе нам!..
— А что это такое война, мамочка? Это вроде дракона?
Отец подошел к кроватке с другой стороны. Гладя его по голове, сказал:
— Это хуже дракона, сынок. Когда будешь большой, ты поймешь. А теперь попробуй поспать, Пуюц!
Он крепко обхватил отца за шею и горячо зашептал ему в ухо:
— Папочка, не уезжай. Как же ты будешь бороться с этим драконом, если он хуже того, с которым боролся богатырь Фыт-Фрумос?[7]
— Придется мне ехать, сынок!
— Ты возьмешь с собой булаву?
— Возьму обязательно!
— И палаш?
— И палаш.
— А где ты возьмешь волшебного коня?
— Мне его одолжит Фыт-Фрумос.
— А далеко находится этот дракон Война?
— Далеко, сынок.
— Далеко-далеко?
— Далеко!
— Там, где горы бьются вершинами?
— Ну, не так уж далеко.
— Тогда ты не задержишься там долго?
— Нет, сынок! Я думаю, что скоро вернусь.
— Не плачь, мамочка!.. Папка скоро вернется.
Мать рыдала… Отец с трудом сдерживался, стараясь не заплакать.
На следующий день отец уезжал. Мать взяла Михая на вокзал.
Только там он начал смутно догадываться, что война — это что-то другое, не похожее на дракона с двенадцатью головами.
Санитар Панделеску Мишу снова просунул голову в двери.
— Спите? — робко спросил он и, не получив ответа, со вздохом удалился.
Уля Михай мысленно выругал его, раздосадованный тем, что ему пришлось вернуться в эту палату из своего прошлого. Он улегся поудобнее, пытаясь снова поймать порванную нить.
«Это ночь воспоминаний, — сказал он себе с грустью. — Странно! Я уже так давно не вспоминал о своем детстве».
Он прикрыл веки, и тотчас образ отца, словно отпечатанный на сетчатке глаза, возник перед ним. Небольшого роста, широкоплечий, с черными пронзительными глазами и высоким лбом, изборожденным морщинами, с загорелым от солнца и обветренным лицом. Он увидел его таким, каким знал всегда: летом — в парусиновом, выгоревшем на солнце костюме, зимой — в старой облупленной кожаной куртке; и летом и зимой в одной и той же клеенчатой шапке.
Маринаке — его отец — работал шкипером на барже «Лазурь». Это было старое, ветхое суденышко, которое давным-давно надо было бы отправить на свалку, если бы хозяин Ахилаке Иоргопол, крупнейший судовладелец и торговец зерном, решился бы на это. Но он был того мнения, что баржа должна плавать, пока не погибнет сама собой, то есть до тех пор, пока она не развалится на куски и не пойдет ко дну вместе с грузом. Такой конец баржи вполне бы устроил господина Ахилаке Иоргопола потому, что всякий раз, когда «Лазурь» отправлялась в очередной рейс, он заботливо страховал ее вместе с грузом на сумму, которая намного превышала их настоящую стоимость.
Шкипер Маринаке был по натуре человеком добродушным и незлобивым. Даже могучий его бас рокотал всегда приветливо и казался теплым и ласковым. Только тогда, когда он сердился, — а это случалось довольно редко, — его глаза грозно сверкали, а в голосе звучали металлические, суровые нотки.
Уля Михай так ясно, так отчетливо вспомнил его, что невольно вздохнул: «Как быстро прошли годы!» Необъяснимая грусть теплой волной поднялась в нем, и он вдруг почувствовал себя постаревшим.
Он попробовал думать о чем-нибудь другом, но ему это не удалось. Решительно, эта ночь была ночью воспоминаний.
Образ отца словно бы стушевался, отошел в сторону. Зато будто наяву он увидел свою мать — маленького роста, беленькую, очень красивую женщину. Во всем предместье не было другой такой красавицы! Обычно женщины завидуют друг другу и испытывают настоящее удовольствие, если им удается посплетничать и пройтись насчет своей соседки. И в их предместье сплетни, зависть и ругань были в почете. Если две женщины стояли и судачили, можно было не сомневаться, что они перемывают косточки третьей. Но — небывалый случай — Марию, жену Маринаке, они щадили. Ее кроткий, добродушный характер словно защищал ее от злых языков кумушек.
— Мария у нас настоящая барыня! — говорили они между собой без тени зависти.
Находились даже такие, которые жалели Марию, убежденные, что при ее-то хрупкой красоте ей надо было в мужья не простого шкипера, а человека, который в жизни добился кое-чего получше. Но, вопреки
