По шоссе снова потянулись армейские обозы. Дробный перестук дождевых капель, грохот обозных колес, вой собаки сливались вместе в один тягучий, удручающий своим однообразием шум.
«Так выла собака и в ту ночь!» — напомнил себе Уля, раздавив окурок папиросы в самодельной пепельнице — пустой коробке из-под ваксы.
Он поднялся с кровати, пододвинул стул к окну. За окном стояла кромешная тьма. Слышен был только шум воды, потоками стекавшей с крыши, и грохот проезжавших мимо подвод. Изредка в непроглядной ночной тьме вспыхивал огонек папиросы одного из возниц и, словно сверчок, проплывал в воздухе — там, далеко, над шоссе.
Собака по-прежнему выла в темноте, несмотря на сердитый окрик заспанного хозяина, нз поленившегося выйти на крыльцо, чтобы выругать пса.
«Да, вот так же выла собака и в ту ночь», — повторял про себя Уля, подавляя невольный вздох.
«Боши!.. Боши!.. Идут боши!..» И сейчас этот пронзительный крик стоит в его ушах. Услышав это слово, люди покидали свои очаги, бросали нажитое добро и бежали по всем дорогам, бежали, словно на них надвигалась чума. Ехали на велосипедах, в повозках, в фаэтонах, в роскошных лимузинах и на потрепанных грузовиках, шли пешком, толкая перед собой детские коляски или тачки, в которых сложено было всё, что казалось самым ценным. Но как ни спешили беженцы, гитлеровцы догоняли их. Голос пушек слышен был за спиной бегущих людей — близко, еще ближе, еще… И потом приходила смерть и косила их.
Серебристые птицы с крестами на крыльях появились в голубом небе Франции и начали сеять огонь, расстилать ковры бомб, полотнища пулеметных очередей!.. Обезумев от страха перед смертью, люди покидали дороги и рассыпались по полям, надеясь хоть здесь спасти свою жизнь. Но гитлеровские летчики, на бреющем полете проносясь над самыми вершинами деревьев, скашивали пулеметными очередями всех без разбора: мужчин, женщин, стариков и старух, детей, особенно много детей. Когда иссякал груз бомб, когда пустели пулеметные ленты, они улетали, чтобы пополнить запасы, и снова возвращались сеять смерть на всех шоссе и проселочных дорогах, по которым бежали люди Франции.
Когда началась массовая эвакуация, Уля Михай бежал вместе со всеми. Он запихал свои вещи в рюкзак, сел на велосипед и отправился к югу. Он оказался и зрителем и участником великой трагедии, пережитой тысячами беженцев. Осколок немецкого снаряда перебил ему ключицу. Несколько недель провалялся он в госпитале вблизи Парижа. Когда его выписали, город уже давно был занят гитлеровцами.
С первых шагов по улицам оккупированного Парижа он понял, что разгром и капитуляция армии не означали капитуляции французов. Он прочел это на суровых лицах прохожих, в их глазах, которые загорались ненавистью при одном виде фашистской военной формы. Париж был теперь городом скорби и печали. Люди перестали улыбаться. Изможденные лица свидетельствовали о лишениях, которые начинали испытывать парижане.
Блуждая по большим бульварам и наблюдая за тем, что происходит вокруг, Уля чувствовал, как отчаяние постепенно уступает место в его сердце трогательной, волнующей радости.
За несколько недель, проведенных на госпитальной койке, Уля пережил крушение своей веры, своей любви. Может ли кто-нибудь, узнав Францию, не полюбить ее всем сердцем? Он тоже полюбил ее страстно. Разгром этой страны ошеломил его. Франция постыдно капитулировала перед врагом, почти не оказав сопротивления. Ее падение вызвало в нем чувства, похожие на муки влюбленного, узнавшего вдруг, что женщина, которую он боготворит, всего-навсего продажная уличная тварь.
Но достаточно было ему пройти по улицам Парижа, чтобы понять, что Франция не обманула его. Он был счастлив. Он готов был расцеловать каждого встречного.
Почувствовав, что устал и проголодался, Уля зашел в один из ресторанов. В зале было почти пусто. Кельнер, подав скудное меню, намекнул, что существует и другое, более разнообразное, для тех, кому есть чем заплатить. Деньги у него были. В пограничном городке, где он жил, у него не было нужды особенно тратиться, да и к тому же прошло немало времени с тех пор, как он последний раз поел как следует. Уля заказал себе такой обед, что хватило бы на двоих.
Когда он принялся за баранью котлету, за соседний столик уселись два офицера из Люфтваффе и потребовали шампанского. Кельнер любезно ответил им, что шампанского он, к сожалению, не может принести господам офицерам, но если господа офицеры прикажут, он достанет им хорошего вина.
Один из летчиков, в чине майора, стукнул кулаком по столу:
— Французская свинья, меня не интересует твое паршивое вино. Я и мой приятель хотим пить шампанское. Ведь у вас, французов, если и есть что-нибудь приличное, так это только шампанское.
— И хорошенькие женщины! — смеясь добавил другой.
Майор выпятил губы, выражая свое презрение, и процедил сквозь зубы:
— Проститутки!
Вероятно из всех, кто находился в ресторане, один Уля Михай знал немецкий язык. Только этим можно объяснить то, что никто не возмутился гнусным оскорблением, нанесенным французским женщинам. Уля сжал кулаки, почувствовав непреодолимое желание подняться и разбить чванливую физиономию этого летчика.
Майор снова стукнул кулаком по столу:
— Иди скажи твоему хозяину, свинье, что если он не даст нам шампанского, то завтра же его заберут, а эту лавочку прикроют. Скажи ему еще, что мы заплатим сколько угодно. Ну, марш! Шевелись!
Через несколько минут кельнер вернулся с бутылкой шампанского. Немцы усмехнулись и подставили бокалы. Кельнер наполнил их, и офицеры выпили шампанское, причмокивая и пощелкивая языком от удовольствия. В несколько минут бутылка была опустошена. Кельнер принес другую. Офицеры начинали пьянеть. Особенно быстро пьянел майор. С возбужденным толстым лицом, без малейших признаков растительности, с прядью волос, прилипшей к потному лбу, он походил на мясника. Громко и хвастливо рассказывал он своему собеседнику, как ему удалось в одном бою сбить трех французских истребителей. Потом, став вдруг серьезным и торжественным, он предложил тост за фюрера.
Его приятель в чине капитана вскочил, щелкнул каблуками и, выбросив вперед руку, крикнул:
— Хайль Гитлер! Майор повторил его жест:
— Хайль Гитлер!
Сидящие за столиками вздрогнули и еще ниже опустили головы, уставившись в свои тарелки. От гнева майор из красного стал багровым:
— Встать, свиньи! Кто смеет сидеть, когда произносят имя фюрера?!. Всем встать и повторить за мной: «Хайль Гитлер!»
Сидящие за столиками наконец поняли, чего от них требуют. Многие побледнели, но никто не встал, за исключением одного старичка с седой бородкой, который еле поднялся, дрожа от ужаса.
Это было последней каплей. Уля выхватил пистолет и выстрелил по очереди в обоих гитлеровцев. Только увидев, как оба они свалились, он пришел в себя.
— Бегите, мсьё, бегите, пока не поздно!
Этот голос словно подтолкнул Улю. Он машинально сунул пистолет в карман и бросился к двери. Благополучно выбравшись на улицу, пересек бульвар и затерялся в толпе.
Бездумно шел он по улицам города, опустошенный, потрясенный тем, что так внезапно на него обрушилось, ворвалось в его жизнь… Было уже совсем поздно, когда он немного пришел в себя, начал замечать людей вокруг, улицы, фонари, машины… И, едва опомнившись от потрясения, он вдруг почувствовал, что его преследуют. На один миг Улю охватил страх. Однако он быстро взял себя в руки: нетерпеливое желание убедиться в том, что его предположение верно, овладело им. Но как это сделать? Оглядываться назад нельзя.
Навстречу ему шла красивая женщина. Ага, красота женщины — достаточно веская причина для того, чтобы мужчина мог оглянуться и посмотреть ей вслед… Он повернул голову и, взглянув назад, понял, что не ошибся в своих подозрениях: шагах в двадцати от него шел молодой человек, одетый в старенький, поношенный плащ.
