— Black... is? — спросил зачем-то Толик.
Портье кивнул. Я потянул Толика за рукав, но он не унимался:
— А... испаньол?
Портье снова кивнул.
— Ну a... russian is?
Портье удивленно посмотрел на него и пожал плечами:
— No... Russe — no. Mais pourquoi? (Нет... Русских — нет. А зачем?)
— Хау матч? — спросил Толик.
Портье показал ему стофранковую бумажку.
— Не хотим, — отрезал Толик.
Мы пошли в номер. А когда пришли, я не удержался и спросил:
— А на хрена ты у него спрашивал про русских? Тебе что, их дома мало?
— А чтобы не вы...бывался! — победно сказал Толик, и мы стали укладываться в постель.
Наши гастроли напоминали ускоренную съемку — события и впечатления сменяли друг друга с необыкновенной быстротой. Был тот достопамятный «слон», о котором я уже рассказывал. Кстати, после него Чуча вообще чуть не рехнулся: вместе с несколькими страдальцами его повели в туалет — в ближайшем кафе. Зашел он в него первым. И, судя по показаниям свидетелей, провел в нем не менее получаса. Не отвечая на стук и призывы товарищей.
Взломав дверь с помощью спасателей, коллеги нашли его сидящим перед унитазом в странной позе. Оказалось, что на сиденье была установлена система автозамены полиэтиленового стерильного чехла. Стоило нажать красную кнопочку справа — и из специального карманчика на стульчаке с тихим жужжанием выезжала прозрачная пленка. Чучу это совершенно заворожило — раз за разом он потрясенно нажимал на кнопочку. И когда в кассете закончилась пленка — чуть не случилась трагедия. В общем, хорошо, что его все-таки извлекли. После этого Леша подселил к нему в номер тубиста Кириллова.
Были выступления и концерты в десятках разных городов. Мы уже плохо ориентировались в пространстве и времени.
Когда наступило воскресенье и у нас выдался свободный день, за нами с Толиком на роскошном белом «форде» приехала Саня. Но ожидаемого фурора это не произвело — все слишком устали. Коллеги вяло припомнили «яблоко» и пошли уныло продавать водку и икру.
Мы прокатились в Рубе, купили там какую-то мелочь и окончательно убедились, что найти во Франции свечи для «Москвича» — абсолютно пустое дело.
Вернувшись «в расположение» мы застали угрюмый народ. Никто так ничего и не продал. Першинин хмуро пояснил, что «у них тут русская водка в каждом магазине, а про икру и говорить нечего». Все говорят лишь одно слово: «La contrebande» и посылают доблестных русских моряков куда подальше. Какая-то неведомая вожжа подхлестнула мне под хвост, и я сказал:
— Не может быть. Хотя, конечно, если ходить по магазинам...
Собрав в полиэтиленовый пакетик всю свою «la contrebande», я спустился вниз и спросил у портье, где тут ближайший русский ресторан.
Через полчаса я помахал перед носом Першинина тремя стофранковыми банкнотами. Шепча что-то про «яблоки» и «угрозу сионизма», он подбросил свое жирное тело и устремился по указанному мной маршруту.
А еще через полчаса привели абсолютно бухого Палыча. Привели его дружелюбные полицейские, которые на хорошем английском языке объяснили нам (не понимающим ни хорошего ни плохого английского), что Палыч украл в магазине бутылку «Московской» и тут же ее вылакал.
Общее изумление выразил дядя Саша, спросив:
— Ты что же, мудозвон, не мог вискаря утащить, или там абсента, на худой конец?
Объяснить полицейским, что у Палыча в чемодане лежат две привезенные из России бутылки такой же водки, мы не могли. Во-первых, потому что не владели языком. А во-вторых, потому что тогда поступок Палыча выглядел бы еще более идиотским. Поэтому мы решили замять международный скандал самым простым путем — оплатили стоимость украденной бутылки непосредственно из бумажника Палыча, торчащего у него из брюк. После чего вручили полицейским нагрудный значок «Отличник боевой и политической подготовки» и уложили Палыча спать.
Впоследствии Палыч объяснял, что его попросту замучила жажда. А поскольку перед этим магазином он был еще в примерно двадцати местных барах, то заплатить за бутылку водки он попросту не успел. Его поразило внезапное недомогание, и он совершенно не понимает, почему черствые работники магазина вызвали вместо медиков — полицейских...
Вскоре вернулись все остальные и принялись хвастаться своими покупками. Один Чуча молча ушел к себе в номер. Все решили, что он так ничего и не купил. Нам было жалко несчастного, и мы решили обязательно помочь товарищу, как только приедем в Париж. Но жалели его мы недолго. Потому что в три часа ночи весь отель проснулся от странных звуков. После коротких поисков мы нашли Чучу на черной лестнице, где он самозабвенно играл на дорогущем новеньком бубне. Он потратил на него весь гонорар...
Надо сказать, что идея с пластинками тоже потерпела сокрушительное поражение. Оказалось, что французы и рады бы покупать у нас виниловые сокровища, но им к тому времени было совершенно не на чем их слушать. Вся Европа давно перешла на лазерные диски, о которых мы, например, и слыхом тогда не слыхивали. Матерясь и поминая дядю Сашу недобрым словом, музыканты таскали с собой этот хрупкий груз по принципу: девать некуда, а выбросить жалко.
На одном из последних концертов во Франции — в Кале, я твердо решил избавиться от пластинок. В перерыве я соскочил со сцены и направился к какому-то дедуле, который сидел в первом ряду и смотрел в потолок слезящимися глазами. Сунув ему в руку конверт с «двойником» Рахманинова, я быстро сказал:
— Итс а презент! Ноу мани! — И только собрался ускакать назад, как дедушка громко произнес:
— Огромное вам спасибо! Вы можете говорить со мной по-русски!
Проходящий мимо Палыч застыл как вкопанный и осведомился у деда:
— Простите, а много тут русскоговорящих?
— Насколько я знаю, — с достоинством произнес старичок, — я один. На все Кале.
Палыч понимающе закивал:
— Ага, ага... Понимаю... Пустыня! — он подмигнул мне и убежал за своими пластинками.
— Юноша! — мягко обратился ко мне дедуля. — Вы сделали мне необыкновенный подарок! А мне совсем нечем вас отблагодарить...
— Что вы! — запротестовал я. — Подарок — он на то и...
— А не могли бы вы сделать мне еще один подарок? Вы тут исполнили новый российский гимн... Я прошу вас — вышлите мне ноты!
Оказалось, что деда звали Нилом Иванычем. Было ему под девяносто, а увезли его из России в семнадцать лет. Единственный из первой волны эмиграции, он попал в Кале, где сумел вложить в дело привезенные средства. Насколько успешно — я спросить не успел, поскольку нас позвали собираться. Ухватив морщинистой рукой мои пальцы, Нил Иваныч попросил у меня визитную карточку.
— Пардон, — сказал я, машинально пошарив по карманам. — Забыл в отеле...
— Тогда возьмите мою, — сказал он и сунул мне позолоченную визитку. Вместе с ней он втиснул в мою ладонь триста франков и горячо зашептал: — Ради Бога, не обижайтесь! Я должен вам что-то подарить! Прошу вас, возьмите — выпьете кофе в Париже за мое здоровье! И пожалуйста, напишите мне письмо из России! Я ни разу не получал оттуда писем... И не забудьте прислать ноты!
Беспомощно оглянувшись по сторонам, я понял, что все всё видели. И, решительно пожав руку дедушке, я побежал собираться. В зрительном зале мелькали белые форменки русских музыкантов. Они лихорадочно дарили французам пластинки с русской классикой. Но я был уверен, что ни один из них не получил в ответ ни сантима.
Наступил день отъезда в Париж. С утра в наш номер пришла целая делегация: портье, горничная и переводчица. Смущенная горничная что-то шептала под паранджой.
