злобой от своей творческой импотенции. Итак, мы приехали в Новгород Великий. Там нас встретил автобус Новгородской филармонии...
— А также толпы ликующих... э-э-э... поклонников... э-э-э... телевидение.
— ...который и доставил нас в небольшой сельский клуб, где артистов с восторгом приветствовали дети. О, эти замечательные сельские дети, они так редко имеют возможность соприкоснуться с миром искусства! О, как они были нам рады!
Критик Сергей Всеволодович Качевский поперхнулся водкой.
— Мне, голубчик, — сказал он, когда откашлялся, — как-то раз Лева Додин рассказывал тоже... э-э-э... историю про сельских детей. Выезжал как-то Малый драматический во Францию на гастроли. И там они показывали спектакль «Братья и сестры»... Понимаю, что это, разумеется, не «Кот в сапогах», однако же... Да, так вот — дети. Деревенскую ребятню на сцене обычно изображают, голубчик, дети актеров. Но за границу возить своих детишек накладно, поэтому во время зарубежных гастролей в массовку набирают местных... э-э-э... ребятишек. Ну-с, приехали, приводит местный импресарио юных французов для спектакля. А среди них, голубчик, негритяночка лет десяти. «Помилуйте, — наши говорят, — откуда же в послевоенной российской деревне Пекашино вдруг... э-э-э... негритянское дитя? Извольте заменить!» — «Нельзя, — ответствует им импресарио, — это может быть расценено как расовый предрассудок. Вся Франция осудит вас за нарушение принципов политкорректности. Гастроли... э-э-э... сорвутся... А самое главное, — доверительно говорит импресарио, — девочка — дочь директора театрального центра, в котором вы нынче играете».
— И что? — спросил Соболин.
— А ничего, голубчик, сшили девочке балахон до пят, гримеры лицо... э-э-э... отбелили. Отыграли спектакль весьма достойно.
— Мы, — сказал Соболин, — по Франциям не шастаем.
— О да, — подхватил Сергей Всеволодович, — вам дороже наш зритель!
— Именно так! Актер не боится трудностей и не боится сыграть роль Кота-в-сапогах. Подлинный талант может раскрыть себя в любой роли. И мы приехали в этот сельский клуб, где маленькая сцена, низкий потолок, и все освещение состоит из двух выносных прожекторов! Где холодно! И пар валит изо рта при дыхании! Зрители сидели в зимних пальто и шапках, а мы — актеры — работали в тоненьких костюмах.
— Рецептик от холода... э-э-э... известен. Водочка-с!
— Хрен, — горячо ответил Володя, — магазин уже был закрыт, а мой огуречный лосьон сволочь Людоед весь выжрал. (Тут Володя осекся, а критик коротко хохотнул.) Ну, мне лосьон-то нужен, чтобы грим снимать, понимаете?
— Понимаем, — кивнул головой Качевский, — зачем актеришкам лосьон... э-э-э... огуречный — понимаем. Чего же не понять?
— Но мы играли блестяще! Зритель был наш — весь. Зритель сопереживал. Когда мы с Жаком присели под «деревом», под ноги нам упала бутафорская куропатка... Я должен был ее «поймать» в конце сцены. Дети... замерли...
— Еще бы! — вставил критик и ловко опрокинул в рот рюмку.
— А один мальчик воскликнул: «Дяденька, у вас курица упала!» Вот как переживали дети. Наши, заметьте, дети, не негритянские. И даже, когда я по ошибке назвал Жака Витькой — и у больших актеров бывают ошибки! — дети нам сопереживали.
— Бывают, — качнул головой великий критик, — и у больших артистов. Вот однажды... э-э-э... Розенбаума пригласили выступить в Доме актера. А представлял его, еще малоизвестного, Лев Максович Милиндер из Театра комедии. Лев Максович вышел на сцену и говорит: «Друзья! У нас в гостях знаменитый автор-исполнитель! Знаменитый Александр... (тут Милиндер в бумажку покосился) Александр Розенблюн».
— Ну и что? — с подозрением спросил Володя. Он ожидал какого-то подвоха от критика. О, эти критики! Они такие...
— Да ничего... Розенбаум, э-э-э... голубчик, оскорбился, но концерт отыграл. Успех был бешеный! Да, бешеный был успех, и певец оттаял. Даже остался... э-э-э... на банкет. Аркадий Шалолашвили встал и произнес тост за... э-э-э... героя вечера. Встал и говорит: «Дорогой Сеня...» Ну-с, «Сеню» Розенбаум простить уже не смог, голубчик.
— Ну и что? — агрессивно спросил Володя.
— Да... ничего. Вы уж меня, голубчик, э-э... извините, что я, ничтожный критик, вмешался в ваш, великого актера, рассказ.
Несколько секунд Володя Соболин молча смотрел на Сергея Всеволодовича Качевского. Он ждал подвоха, но подвоха не было.
— Подумаешь, Лев Милиндер, — проворчал Володя. — Да я с ним водку пил, если угодно.
— О, разумеется, — поддакнул Сергей Всеволодович. — Он мне много о вас рассказывал.
— Да! И с Шалолашвили я водку пил!
— О! — изумился критик. — А с Товстоноговым?
— И с Товстоноговым! Пил! Водку!
— А со Станиславским не пили? — спросил критик осторожно.
— Пил! — выкрикнул Володя. — Я со Станиславским вообще по жизни...
Он осекся и растерянно посмотрел на Качевского.
— Браво, — сказал Качевский и хлопнул рюмку водки. — Браво, верю.
Соболин тоже выпил и закусил огурчиком.
— Извольте меня не перебивать, господин мелкий критик, — сказал он раздраженно. — Тот спектакль для новгородских детишек мы сыграли на «ура». Последние сцены доигрывали в темноте, при свете свечей, так как внезапно отключили электричество. Зал аплодировал стоя.
— Как же это вы... э-э... голубчик, впотьмах-то разглядели?
— Актеру не обязательно глядеть, он чувствует!
— Да, знавал я одного... э-э... студента ЛГИТМиКа
— Вот! — воскликнул Володя и выпил рюмку водки. — Вот образец актера! Вот глубина проникновения в образ.
— Да уж, голубчик. Проник он глубоко, — ответил критик и тоже хлопнул водки. — На Пряжку увезли.
Володя Соболин задумался, погрустнел.
— Актера, — сказал он, — легко обидеть, потому что актер — это обнаженный нерв. Это раненая совесть. А критик — это кариес. Кариес — и все! Таковы же и режиссеры. Вот во Владивостоке несколько лет назад случай был: прислали из Москвы нового главного режиссера. Его в аэропорту встречает лично директор на «Волге». И спрашивает: куда, мол, везти? В гостиницу или в театр?
— Театр умер! — с надрывом сказал Сергей Всеволодович.
— Хрен! Театр жив! Он вечен и прекрасен! — ответил Володя. — Куда, говорит директор, везти? «В театр!» — ответил главный. Поехали они, значит, в театр, сели в ложу и стали смотреть спектакль. А шла, надо сказать, какая-то современная пьеса. Зрителей этак с ползала набралось.
— Вы хотите сказать, что зрители... э-э... прямо в зале набрались? Раньше, однако, набирались в буфэте, голубчик.
— Зритель — это святое. Папрашу не трогать! Только критики набираются в буфэте, а уж потом прутся в зал...
— Что же поделать... э-э... голубчик, коли на вашу игру смотреть... э-э... трезвому положительно невозможно?
Володя побледнел и выкрикнул:
— Папрашу не перебивать! Значит, сели в ложу, стали смотреть современную пьесу. И вдруг из ложи
