В кабинете Миши Краснова я действительно застал высокого и стройного парня с синюшним от побоев лицом и фингалом под левым глазом. Пока лишь можно предположить, что он довольно симпатичен. Более точно будет видно дней через десять, никак не меньше. Здорово, однако, над ним потрудились. Миша любовно глядел на него и даже прослезился от избытка чувств.
— Сережа! — заорал он благим матом, завидев меня. — Радость-то какая! Андрюша Говоров вернулся!
Я подошел, протянул Говорову руку.
— Привет, ковбой!
— Здравствуйте, Сергей Иванович! — улыбнулся он, пожимая мне руку. Улыбка у него была хорошая, душевная, а глаза — дерзкие, насмешливые. Хорошие глаза. Свой человек.
— Значит, это тебе я обязан жизнью? Спасибо, дорогой, век тебе этого не забуду.
— Скорее, вы обязаны моему агенту Вене Архангельскому. А я лишь передал добытую им информацию. Есть высшее юс витэ нэцисквэ. Я его исполнил, — скромно сказал он, глядя на меня глазами отъявленного плута.
Вот когда я пожалел, что в институте мы не изучали латынь. Спросить его сейчас — о чем он сказал, — значит дать приличную фору на будущее. Этого я позволить себе не мог. Но меня выручил Миша.
— Ты что это по каковски сказал? — спросил он простодушно.
Говоров выразил явное сожаление, что вопрос этот задал ни я. Тот ещё жук! Молодой, да ранний. С ним надо держать ухо востро.
— Я сказал, что есть высшее право жизни и смерти, — нехотя ответил он.
— Собирайтесь, друзья, едем ко мне. Там обо все поговорим и там же все сразу и отметим.
Мое предложение было встречено с воодушевлением. И гляда на Говорова, у меня в груди сильно защимило что-то теплое и светлое. Нет, не зря мы с Мишей выстебывались на этой работе, если остались ещё такие парни, как Андрюша Говоров, Валера Истомин. Не зря. Ага.
Глава десятая: Не все ещё того... кончено ага.
Вечером Виктор Ильич, как всегда, смотрел по телевизору иформационную программу «Время» и вдруг услышал, как диктор сказал:
«Уважаемые телезрители! Два дня назад мы сообщали вам в своей программе о заказном убийстве в Новосибирске старшего следователя по особо важным делам прокуратуры области Иванова Сергея Ивановича. Так вот, это как раз тот случай, когда нам приятно давать опровержение подобной информации. К счастью, Сергей Иванович жив-здоров и согласился дать интервью нашему корреспонденту Тамаре Венцимеровой»,
На экране появилось красивое, мужественное лицо мужчины лет сорока. Насмешливо глядя в телеобъектив, он сказал:
— Вынужден сообщить, что слухи о моей смерти были сильно приувеличены.
«Какой того красивый какой и это как его самоуверенный вот», — отметил про себя Сосновский.
— Сергей Иванович, как же такое могло случиться, что известие о вашей смерти обошло все телевизионные информационные программы? — спросила корреспондент.
— Видите, кому-то очень хотелось, чтобы было именно так. Вот мы и решили, как говорили в прежние времена, «пойти навстречу пожеланиям трудящихся».
— И кто же он, если не секрет.
— В интересах следствия я, к сожалению, не могу его пока назвать. Но думаю, что это обязательно случится. И очень скоро. Убежден, что он сейчас сидит у экрана телевизора и смотрит на нас с вами. — Следователь неожиданно подмигнул и насмешливо проговорил: — Привет, приятель! Все плетешь свои козни? Но ничего, скоро уже. Скоро мы с тобой обязательно встретимся. Это я тебе клятвенно обещаю.
Виктор Ильич выключил телевизор, вскричал в сердцах:
— Сукин сын! Ага... Какой сукин сын!
Сосновский сам испугался своих слов. Прежде он никогда, ничего, ни того... Не сквернословил ага. И вообще, старался бранных слов... Не употреблять бранных слов. Считал недостойными их... Этого... Как его... Человека. Недостойными. И вот — на тебе. Нервы совсем не того... Развинтились ага. А этот какой... Нахал какой. Неужели так силен, что ему самому... Что ему самому вызов?! Нахал! Иванов. Фамилия какая... Смешная какая... Всех их, Ивановых, с корнем надо. Что б побегов того... Не того... Не давали побегов ага. Сволочи!
Виктор Ильич ещё долго бегал по комнате и все никак не мог успокоится. Подбежал к телефону, набрал номер Танина.
— Видел? — спросил он его без всяких предисловий.
— Что, Виктор Ильич?
— По телевизору?... Видел?
— Видел, — грустно вздохнул Танин.
— И что того?... Скажешь чего?
— А что тут сказать, — вновь вздохнул Валентин Иванович.
— Ты чего, дурак... Развздыхался тут мне чего?
— Не знаю прямо с чего начать, Виктор Ильич.
— Что у тебя еще?... Еще чего?
— Кудрявцев арестован, Виктор Ильич.
— Дура-а-ак!! — завопил Сосновский, бросая трубку. Новость сильно его напугала. Так вот почему этот так... Иванов этот так говорил... Так самоуверенно ага. Переиграл он их. По всем статьям того, этого... Бестолочи! Дармоеды! Ничего не могут!... Думать не могут... Все за них... Устал! Как же он устал! А что если барин этот... Кудрявцев этот... Что если рассказал... Об их разговоре этому? Ведь это, как того... Как повернуть ага. Как посмотреть на это... Представить как... Можно и как заговор... С целью переворота заговор?
И Виктору Ильичу стало совсем страшно.
А ночью к нему опять Этот приходил. И уже не во сне ага... Сидел там в углу... В кресле сидел... Зрачками красными сверкал... Страшно! А за окном ветер... И ветки по окну. Господи! За что ему... За что такие муки?!
Но стоило только Виктору Ильичу вспомнить Бога, как Этот не выдержал, встал с кресла, подошел и сел на кровать Сосновского.
Виктор Ильич хотел было разбудить жену, но не смог не того... Даже пальцем не смог... Тело будто ага... Замерзло все будто.
— Ты что ж, негодник, опять упоминаешь при мне имя этого ничтожества? — грозно спросил Этот.
— Извините! — униженно пролепетал Сосновский.
— Дурак ты, Витя! Мелкий шут и ничтожество. Разочаровал ты меня. Я надеялся, что из тебя со временем выйдет большой злодей. А ты по каждому пустяку нюни распускаешь. Противно смотреть. А я поддерживал тебя всячески, думал, что со временем можешь меня заменить. А то измаялся я вконец.
— Но как же... Вы ж великий... Вы ж миром, можно сказать... Правите, можно сказать.
— Дурак ты, Витя. Побывал бы в моей шкуре, тогда бы узнал, что значит мое величие. Это как у Пушкина в «Годунове» — «кровавые мальчики в глазах». А теперь представь, что это не сиюминутно, а постоянно и вечно. И даже с ума сойти мне не дано. А ты говоришь?! Мне может позавидовать только идиот. Я ведь сам раньше, как вот ты, думал. Главное — слава, уважение и почести. И что б весь мир у твоих ног. А какими средствами это достичь — какая разница. Важен сам итог. Вот и довыступался, заслужил должность, пропади она пропадом!
— Так вы что же... Тоже были... Как я были?
— А ты что, до сих пор меня не узнал? — спросил Этот.
Сосновский внимательно пригляделся. Лицо Этого кого-то ему напомнило. Очень даже напомнило. Но как он не напрягал память — вспомнить не смог. И тут на Этом вместо партикулярного платья оказался красивый военный френч. А на голове эта... Фуражка на голове. Неужели?!... Неужели этот... Неужели Гитлер?!... Сам Адольф Гитлер?!
— Так вы этот?... Вы фюрер этот?
— Он самый, — грустно рассмеялся Гитлер. — Сидел бы в ефрейторах, глядишь бы и заслужил
