Арольд, конечно, отшучивался или помогал ругать режим, но было неприятно и унизительно, когда Сам, небритый и заискивающий, трусливо заглядывал ему в глаза.
«У Самого развился комплекс вины. — Ард зевнул и поежился от свежести. Под утро все-таки чувствовалось, что спишь не на теплых простынях, а под соломенной крышей. — Съезжу, пожалуй, в город, давно не был», — решил он, выбираясь из шалаша. Прихватил завернутый в лист лопуха обмылок и отправился к лиману поплавать.
Стараясь не наступать на бутылочные пробки и каменные от соли, скрюченные окурки, Ард не спеша брел вдоль извилистой черты прибоя. Мелкий песок глубоко проминался под ступнями и неприятно холодил выдавливаемой из себя влагой босые ноги. День возникал тоскливо. Скрадывающая дымка конденсата размыла и без того блеклое солнце. Грязное море, слившись с грязным же небом, не оставило горизонту места. В приподнявшемся с краю тумане — огрызок волнолома, пунктир замерших портальных кранов, кляксы катеров береговой охраны и тень одинокой скалы. Как через вату — рокот потянувшего баржу дизеля и отрывистый всхлип его басовитой сирены.
Пирс сразу же насторожил его пустотой причальных зон. Ни одного катера. Поднятые трапы. Только вездесущие мальчишки, как обычно, пугают медуз, гоняясь в придонном бликовом свете за стремительным полетом мальков. Ард зашел по колено в волну, потянув время, выкурил сигаретку, вздохнул и поплелся к билетной кассе за разъяснениями.
Пенсионный дед-билетер в посеченном молью кителе выставил в окошечко склеротический глаз, пожевал сморщенным ртом и, пришепетывая от возбуждения, выложил с превосходством:
— Доки стоят, забастовка. И порт тоже.
Подстегнутый чужой оторопью, старик откинул раму и, многозначительно рубя фразы, заторопился:
— Сегодня. С утра. В аккурат и начали. Вчерась автобусники забузили. У их «БИЧура» с машин все карты маршрутов посымала. На врага, мол, изверги, так вашу, работаете! Техмастер под следствием. Ну, мы с водилами кто брат, кто сват, кто кореш давний, — гордо прихвастнул он на местоимении «мы», — тут и забастовали. Беспорядки, слышь, в городе. Границу закрыли.
Без перехода:
— Я тебя знаю. Ты с грузчиками у «Якоря» пиво пьешь. Так они вовсе с цепи сорвались. Говорят, майора в таможне словили и на барже заперли, во как! В залог.
Заозирался.
— Волонтеров, слышь, стянули. Ха, думаешь, так просто! А к нам, сюда, много чужаков наехало в цивильной одеже. Ты зыркай, оне все незаюрелые. По холодку на моторках пришли. Часть на перевал двинула. Стерегись, если в город, лучше тропой рви. А мы уж тут до конца будем.
Слегка одуревший от восторженной взвинченности никому не нужного пенсионного волка, Ард отошел в сторону, соображая, как ему быть дальше. Доки стоят, порт бастует. Перевал закрыт. Одна дорога — старик прав — седловиной, через рощу, в верхние кварталы.
За буковой рощей тянулся Старый город, декорированный по щелям переулков пятнами назойливой современности в виде заносчивых транспарантов, крикливых панно и халтурной отреставрированности дряхлых фасадов. Беленые известью глинобитные стены, щербатый кирпич халуп помоложе, уступами — ограды из дикого камня и заросли боярышника. Ни одной ровной улицы — все какие-то пятачки, мыски, площадки, терраски, ветвящиеся дворы, переходящие в полутораметровой ширины проходы между дровяниками или изгородями огородников. Во дворах — фанерные соты жилых клетушек, нужники, сараи, шторки, стекла, развалины, помойки и лебеда. Косые крыши в перелатанной черепичной чешуе. Фигурные трубы печного отопления. Неказистые мезонинчики, дощатые джунгли чердачных надстроек, ржавые стрелы флюгеров, прогнившие углы просевших веранд, над головой в тенетах электропроводки и бельевых веревок чьи-то цветастые простыни, половики, рубашки, еще выше лепные балкончики с фамильной рухлядью и кустами фикусов в рассохшихся кадушках.
Старый город. Вначале «УХиМПи» планировалось строить именно в его черте, но предварительная хроносъемка местности отшарахнула от такого прожекта даже повидавших виды лабораторных крыс. Нет, эти тесные кварталы не были вморожены в «погибший мозаичный пласт», не вращались в «инверсионном фазовом сдвиге» и не стояли на какой-либо иной мало изученной аномалии, они сами являлись аномалией. Это была какая-то жуткая обочина времени, отхожий кювет вдоль столбовой дороги, выгребная яма с продолжающими прибывать пространственно-временными нарезками, целиком автономными, жизнеспособными, энергичными, прорастающими один сквозь другого и урывающими, пятый у двенадцатого, лишний кубометр на лишнюю секунду, лишь бы под клочком белесого неба. Минареты древних мечетей кренятся над не менее древними главками православных церквей, а те мученически неуступчивы в своей безграничной терпимости к стали и бетону индустриальных лет. Подземные переходы внезапно заводят из асфальта в сумрак укромных аллей императорского сада или опускают еще ниже, к мутным каналам с дурным запахом эпохи средневековья. Каскады фонтанов чуть ли не времен Халифата рядом с ажурными павильонами саун и варьете. Но тут же брусчатка кривеньких мостовых, свистящий песок в истончавших водосточных трубах, выжженное безлюдье тупичков я засилье каменной духоты, всего-то в минуте ходьбы от сутолоки пивных баров и склочных очередей в косметические салоны.
Присев отдохнуть, Ард ностальгически припомнил, как восемь лет назад, проводя здесь выборочную перепроверку результатов хроносъемки, он в упоении скитался одиночным маршрутом по этим привораживающим взгляд сколам чужой жизни. То выбредал в современность, гомон и толчею, то нарочно заныривал в самые экзотические и беспросветные глушь, разор и молчание. Так отрешившийся от мира старьевщик роется в куче мусора — ничего не ищет, а просто наслаждается желанием разгребать и разглядывать только ему одному приоткрывающееся прошлое.
«Сидишь мечтаешь?» — встревоженно побеспокоил его мысли ЭкзИм. «А ты все подсматриваешь?» — не обиделся Ард, скорее, даже обрадовался невидимому собеседнику. — «Сейчас и ты насмотришься, — настораживаясь еще больше, пообещал тот. — Ой держись!»
И что-то неуловимо переменилось в пронизывающем пространство настроении, а потом, нарастая и накручиваясь, отрывистыми аккордами пошла какая-то иная временная тональность. Арда сорвало с места и понесло, или это понесло относительно него сорвавшуюся-таки под откос реальность?..
Контраст стремительно сменялся до болезненности рельефным контрастом: только что тут вольготно сибаритствовали — и уже побираются, ремесленничали и элегантно гурманили под тентами дорогих рестораций, — а через смелькнувший проулок уж хлебают угрюмым семейством кислый борщ в загаженном палисаднике. Зной даже за солнцем, хотя миг — и сразу сырая промозглость подворотни, придушенный взвизг, убегающие шаги и забористая ругань. Майки, шорты, панамы, длинноногие девицы поснимали лифчики из-под легкомысленных распашонок, чей-то рассерженный росчерк по тексту, и — лишенные фигур тетки гуртом попылили по воду, навздевав на себя убогого гардероба за все охально заголившееся женское племя… Изможденный актер в черном трико самовыражается пантомимой на заплеванном асфальте, жидкой публике не смешно.
«И вдруг…» — взвинченно предупредил ЭкзИм.
И вдруг на широком месте, среди перевернутых скамеек и непокрытых голов, заметались страсти. Зачем слушать, когда уверен, что истина существует в повелительном наклонении? Над кипящим людским озером полемика независимых ораторов, смещенная мегафонными акцентами в площадную брань. А которые в толпе и без мегафонов, орут и так, на кого ближе, разом, и кто во что горазд, словно взбесились. Арда затерли со всех сторон нервозными плечами и вспотевшими спинами.
— Несмотря! На всестороннюю освещенность! — рвал связки с груды баррикадных ящиков некто в разбитых очках. — Продолжают иметь место! Темные факты!
— Мы обязуемся чаще бывать на местах! — неслось с другого конца площади хорошо поставленным баритоном.
— Че за места такие?! — громко хихикнул истероид с лихорадочными движениями.
У правого уха убежденным баском:
— Как скажет — так соврет! «КоНСолидаторы»!..
Мазохистский пришип слева:
