— Война, — рассуждал Сарафоглу, верный своим принципам оправдывать всякий свершившийся факт, — это последствие безуспешной попытки определенных сил вынудить Турцию к позорному отступлению.
— Война, — спокойно возразил Макгахан, — это результат не способности Турции обеспечить элементарные гражданские права порабощенным ею народам. И если быть точным, война — это по следствие всех «добрых» услуг, которые Европа оказывала Турции на протяжении долгих лет.
Питер Хейгерт, высокий, худой человек с вытянутой, как у ласки головой, вскинул на Макгахана бесцветные глаза:
— Я не совсем понимаю, на что вы намекаете, господин Макгахан.
Корреспондент достал сигару, откусил кончик и прикурил от свечи, поднесенной ему Аргиряди.
— На что я намекаю… — медленно повторил он, выдыхая дым. — Ну, во-первых, на неутомимую деятельность премьера Дизраэли, направленную на укрепление тиранического режима в этой части Европы. Вы отлично это знаете, господин Хейгерт, и всячески способствуете этому.
— Я всего лишь служащий моей страны, — с достоинством произнес секретарь.
— Именно в этом своем качестве, — кивнул Макгахан, — в прошлом году вы побеспокоились о том, чтобы турецким властям стало известно о нашем прибытии в Пловдив. И лишь из-за их восточной медлительности мы успели объехать район восстания раньше, чем были отданы распоряжения не пускать нас.
— Вы говорите с предубеждением ирландца, — желчно засмеялся Хейгерт.
— Нет, я говорю с убежденностью очевидца, — ответил Макгахан, — что в равной степени неприятно как для меня, так и для вас. — И, подавшись немного вперед, он продолжал:
— Это трагедия наших дней, господин Хейгерт. В прошлом каждое государство защищало лишь свои, собственные, интересы. И это было более или менее справедливо. Однако могучие державы создали большую политику, и она подчинила все, в том числе и совесть людей. Хочу, чтобы вы меня поняли правильно. Я говорю о системе. Возможно, безрассудство — это болезнь могущества… Во всяком случае, будет чрезвычайно печально для всего мира, если это станет правилом внешней политики государств.
— Всего лишь в вашем понимании, милостивый государь, — холодно и спокойно возразил секретарь. — У нас свои интересы в этой части света…
— Именно это я и утверждаю, — подхватил Макгахан. — Ведь полому вы и действовали столь хладнокровно. — Он взглянул на англичанина. — А теперь, конечно же, вам не остается ничего другого, кроме как сохранять хладнокровие.
— А я считаю, господин Макгахан, — вмешался Сарафоглу, — что поведение Англии по отношению к оттоманской державе есть пример исполненного долга в международных отношениях.
Журналист перевел взгляд на Сарафоглу и, откинувшись на спинку кресла, медленно произнес:
— Знаете, мне не совсем понятно, почему вы так боитесь независимости вашей страны?
— А я вам поясню, — ответил Сарафоглу, по привычке ощупывая цепочку карманных часов. — Прежде всего хочу, чтобы вы знали, что лично я поддерживал борьбу за независимость болгарской церкви. Господин Аргиряди может это подтвердить. Что же касается политической свободы, тут у меня имеются свои аргументы. Во-первых, страна должна получить политическую свободу без каких-либо сотрясений, путем постепенного введения самоуправления…
— А до тех пор ваш народ могут резать и убивать, сколько им влезет, — кивнул Макгахан.
— Минуточку, — поднял руку Сарафоглу. — Во-вторых, я абсолютно убежден в неспособности малых национальностей развиваться самостоятельно. Знаете, что будет представлять собой турецко-болгарское государство наподобие Австро-Венгерской империи? В-третьих, — Сарафоглу методически загнул третий палец, — в финансовом отношении положение небольших государств весьма плачевно. В-четвертых, ни один порядочный человек в этой стране не согласится, чтобы им правили разные бездельники и негодяи, не вылезающие из бухарестских кабаков…
Макгахан усмехнулся.
— А мне кажется, что самый важный ваш аргумент заключается в следующем: не стоит покидать кресло в Государственном совете, коль уж до него добрался…
Меня не Государственный совет кормит, — ответил Сарафоглу. В голосе его чувствовалось легкое раздражение.
— А я и не говорю о хлебе насущном, — снова усмехнулся корреспондент и посмотрел на часы. — Впрочем, наш спор вряд ли закончится обоюдным согласием…
Он поднялся и сказал, обращаясь к хозяину:
— К сожалению, я должен идти. Хочу съездить в Пазарджик…
Аргиряди тоже встал.
— Мне будет очень приятно, если вы снова нас посетите. Мы ведь так мало виделись, хотелось бы опять встретиться.
— Благодарю вас, — тепло улыбнулся. Макгахан. — Я остановился у моего друга еще по константинопольскому колледжу Павла Данова и буду вам очень признателен за ваше внимание.
— Я слышал о вашей дружбе с господином Дановым, — сказал Аргиряди, пожимая гостю руку. — Надеюсь, мы с вами еще увидимся…
Сарафоглу тоже поднялся и стал натягивать перчатки на костлявые руки, явно горя желанием продолжить разговор с гостем на улице. Однако настроение у него уже было испорчено. Никогда не знаешь, как следует себя вести с такими людьми. И самое главное — нельзя угадать, что они обрушат на твою голову в следующую минуту.
На пороге гости столкнулись с Амурат-беем. Аргиряди поспешил представить бею Макгахана. Амурат несколько секунд пытливо смотрел на корреспондента, будто пытаясь что-то вспомнить. Потом кивнул и направился по лестнице в свою комнату, не уделив никакого внимания Сарафоглу.
Когда Аргиряди, проводив гостей, вернулся в комнату, он застал бея сидящим в кресле и беседующим с Хейгертом. Англичанин держал в руке цилиндр, явно собираясь откланяться. По всему видно, между ними состоялся какой-то короткий, но напряженный разговор. После того, как англичанин вышел, бей молчал еще некоторое время. Чувствовалось, что он возбужден.
— Хейгерт еще утром намеревался с вами встретиться, — заметил Аргиряди. — Он сообщил, что хочет передать вам важные предложения.
Амурат скептически усмехнулся.
— Их предложения, уважаемый эфенди, — это всегда умелая форма каких-то просьб. Многие из них недалеко ушли от этого бородатого писаки, которого вы только что проводили. Провал Мидхат-паши и вся наша политика в Европе в прошлом году были подготовлены… в Англии.
Он немного помолчал и с горечью добавил, глядя прямо перед собой.
— В этой войне у Англии одна-единственная цель — Кипр! И она отнимет его у нас почти как благодеяние…
Бей встал и подошел к окну. Упершись руками в раму, он некоторое время стоял, задумавшись, потом обернулся к Аргиряди и, посмотрев на него так, будто видел впервые, проговорил изменившимся голосом:
— Из Стамбула получен приказ о доставке зерна. Требуют в два раза больше, чем было определено раньше.
— Откуда же нам его взять? — пожал плечами Аргиряди.
— Не успели получить из Анатолии и Багдадского вилайета, — холодно продолжил Амурат-бей, не обращая внимания на возражение, — поэтому требуют его от нас.
Затем добавил:
— Я распорядился пустить слух среди торговцев зерном, что реквизиционная комиссия установила дополнительную цену на большее количество пшеницы. Хамид-паша выделил в распоряжение перекупщиков и торговцев зерном эскадрон черкесов. Я думаю, что этого хватит…
Взяв со стола перчатки, Амурат вымолвил, делая упор на каждом слове:
— Мы заплатим за каждый мешок по десять-пятнадцать грошей свыше установленной цены…
Сейчас к бею вернулось прежнее спокойствие. Он даже улыбнулся Аргиряди, пожав ему на прощанье руку.
