это когда седые волки сыска смотрят на тебя и говорят: «А, это сын самого Токарева! Далеко пойдет! Настоящий легавый!» Вот это счастье! Но, похоже, ветераны, которые видели то, от чего тебя бы просто вырвало, ухмыльнутся по-другому: «А, это сын Токарева! Нормальный парень — три судимости!» Да мне удавиться надо будет после этого! Стыдно… И дело не в карьере! Меня дальше фронта не пошлют, а в окопах без нас — хана! Стыдно! За себя стыдно… Сука, что ж ты творишь?!!
Артем стоял уже по стойке смирно и молчал. Ему хотелось плакать. Токарев-старший носился по комнате, подходил ближе к сыну с желанием ударить, но убирал руки в карманы, хватал пепельницу, но пугался, что швырнет и попадет… Слова отца хлестали Токарева-младшего наотмашь:
— Хули вы барыг грабите?! Давай сразу на сберкассу! Хочешь жизнь закончить — так умри в перестрелке!!! Хоть поступок. Пусть ужас, но мир запомнит надолго. Хоть внутренне уважать будут. А мы хотя бы молча напьемся!!! Я понимаю — нужны средства… Но я, блядь, хоть одну взятку взял?!! А?! Да, приворовываем. И будем!!! Но взяток не берем!!! А ты что?! Сломанный-переломанный своей условной судимостью? Хуй на рыло!!! Ты еще горюшка не хлебал!!! Ты битый на ринге, а это — тьфу и растереть по жизни!!! А видел, как в мясо ногами в кабинете забивают блатных?! А?! Такое лукоморье!!! Вор кишки выплевывает, а его бьют до тех пор, пока не поймет — убивают!!! Как тебе такие ратные подвиги? А те тоже отвечать умеют! Арцыбашева вправду зарезали в трамвае, а не по еблу в парадняке!!! Шесть ножевых и через все лицо — На! Хрясь!!! Мать в гробу его поцеловать не могла, потому что харя напополам развалена!!! Это нынче — зуботычина, и — пошел в цугундер… Токарев-старший остановился, будто забыл что-то, потом вспомнил: достал из тумбы стола бутылку водки, свинтил пробку и засадил несколько глотков прямо из горла, одновременно растирая себе левой рукой грудь, видать, жгло там и кололо. Водку он глотал, как воду, даже не поморщился. Отдышался и продолжил:
— Палитра сказочная! Обоссанные парадняки, холодные батареи. И днями ждем «Прорву». А тот, знаем, бритву из рук не выпускает… Пришел! Так пока сзади держали, он успел все руки порезать! На, дывысь!
И Василий Павлович сунул под нос Артему свои руки со старыми белыми шрамами — хотя тот и так знал историю их происхождения.
— …А потом пили взахлеб! Сначала страшно, а потом весело!!! Я хотел тебе этой густой жизни! Ну, судьба не так повернулась… А ты — к налетчикам? Что вспоминать будем? Я за сыск страдаю, а ты за что? Мы воруем — так это у нас трофеи! А ты?! Я понимаю — не у бабушек. Но это — единственное смягчающее!!! А потом — лагеря вспоминать будем?! А?! Да я любой пожар потушу, не в этом дело… Дело в том, с каким настроением тушишь. Знаешь, с какой бы я радостью на тебя орал, если бы ты опером влип из-за приписок или сокрытия? Вот это — твои должны были быть дела…
Подумав, что отец начинает выдыхаться, Артем попытался вставить реплику:
— Отец, я ничего не брал там — у магазина… Я даже не знал, что Рустик… Что я сделал непорядочного?
Своим вопросом он лишь подлил масла в огонь:
— Ни хуя! А это — не обсуждается! Еще бы — непорядочное!!! Но это — не довод. Я посадил роту порядочных людей! В лагеря послал! Помнишь Гулю-наводчицу? А она попорядочней всей банды была! Никого не сдала! Ребенок двух лет остался… Я ее посадил — самому тошно было! Хочешь, чтобы другому тошно было?! Так посадят!
Василий Павлович наконец откричался, сорвав себе голос. Садясь за стол и наливая водку уже в стакан, сказал сипло, но почти спокойно:
— Жить не хочется, но будем… Запомни, когда в камеру сядешь, — меня сразу назовешь ПАПОЙ! Вот какие там эмоции. Не «батя», не «отец», а «папа»!
Токарев-старший опрокинул в себя треть стакана, закурил папироску, потер глаза. Он выглядел смертельно измученным, будто целую неделю без сна и отдыха разгружал вагоны с картошкой. Артему, хоть он стоял еще и не посреди камеры, захотелось закричать: «Папочка, папа, прости меня! Я не хотел, я больше всего на свете не хотел сделать тебе больно!» В горле у него что-то пискнуло, образовавшийся несглатываемый комок не дал вылететь изо рта этим рвущимся из сердца словам…
Василий Павлович вздохнул, вытащил зачем-то из висевшего на спинке стула пиджака авторучку, посмотрел на нее, усмехнулся:
— Вот, ручку купил себе с золотым пером — 9 рэ 40 коп.! Все ж таки — начальник… Да, немного мы с тобой государевой службой да ночным разбоем нажили… Да, сынок?.. И вот еще что — ты со спортсменами не рви, но и совсем внутрь к ним не залезай. Рядом будь. Чую, их скоро сила. Государству скоро — пиздец. Чую, объяснить не могу. Но — советуйся, советуйся! Я в омутах моченный… Устал я, а ты меня еще в один омут тянешь… Дай посопеть в подушку… мне тебя еще лет сорок на себе переть… А завтра заслушивание на коллегии — врать целый час этим «павлинам» министерским… Чай свежий есть, квартира убрана, есть уверенность в партии и правительстве, есть свежее белье и рубашка, ты на свободе… Прикорну я…
Токарев-старший добрался до кровати, разделся ватными руками, упал в подушку и, мгновенно засыпая, успел пробурчать-пропеть:
— Настал тот день, и кончился ваш срок…
Откуда была эта строчка? Артем не знал… Он накрыл отца пледом и по привычке сел рядом со спящим. Во сне лицо Василия Павловича становилось моложе и добрее. Токарев-младший догадывался, что, вернее, кто ему снится…
Тульский
Утро после Дня милиции выдалось для лейтенанта Тульского, как и положено, хмурым. Выпивали накануне крепко — в уголовном розыске по-другому было как-то не принято — а тем более по такому поводу…
Артур очнулся в своем кабинете и с интересом присматривался к своей одежде, пытаясь понять: был ли он дома, а если нет — то, собственно, где же был?!
Из тяжких раздумий его вырвал телефонный звонок.
— Слушаю, — сказал, сняв трубку, Тульский, таким голосом, что и сам немного испугался.
— Да здравствует Краснознаменный имени Сутулого милицейский флот Ленинградских облисполкомов! — Варшава на том конце провода имитировал речь Ленина, но Артур его все равно узнал:
— Привет. Как ты?
Вор помолчал немного, а потом сказал уже безо всякого ерничества:
— Да… По-всякому. Давай-ка поболтаем.
Тульский, несмотря на похмелье, встревожился: Варшава никогда на жизнь не жаловался, и если он на вопрос «как дела?» отвечает вдруг уклончиво, то…
— Что-то случилось? Я что-то не разжевал…
— Жуют в стойле фраера под уздой! — не скрыл своего раздражения вор. — Мне поговорить с тобой надо.
— Ща нарисуюсь…
«Нарисовался» он действительно быстро. В квартире Варшавы остались следы гостей. Судя по замызганному закусону — разговаривали в сердцах, а к приходу Артура вор всех сдул. Он казался сильно выпившим и каким-то нервным.
Тульский подсел к столу — Варшава налил полный стакан себе и такой же — Артуру:
— Просыпайся, хмурое утро! Слышал я, Ваша Благородие, что Вам наконец-то очередное звание присвоили — к праздничку, с учетом снятия ранее наложенных взысканий и обещаний впредь не допускать? Так что — цельный лейтенант уже?
