барахтаться и сказала уже абсолютно серьезно: — Пусти! Ты не понял, что там, в ресторане, я говорила абсолютно серьезно? Есть же, в конце концов, какие-то святые вещи!
— Есть, — согласился Серегин и разжал руки. С лица его мгновенно сошло блудливо-раздолбайское выражение — словно волной его смыло. Андрей жестко усмехнулся: — Конечно, я понял, что ты говорила в ресторане абсолютно серьезно… Я, кстати, тебя не перебивал, внимательно слушал. А теперь послушай и ты меня, я тоже хочу серьезно высказаться — в том числе и насчет святых вещей!
Обнорский тона не повышал, говорил глухо, но с каждым словом его голос словно густел, наливался силой:
— Ты напрасно считаешь, что мне неведомы горе и горечь утрат! И я очень хорошо знаю, что такое боль и скорбь по тем, кто ушел и кто был дорог. Поэтому я никогда — слышишь! — никогда даже представить себе не мог, как глумиться над чужим горем, оскорблять память чужих мертвецов. Слишком мне дорога память о моих… Вот только в юродство и кликушество впадать не надо, не надо самоистязаниями заниматься! Мертвым это не поможет… Живые обязаны продолжать жить и хранить память — только она не должна перерастать в постоянную скорбь, иначе и с самой памятью может что-то случиться… Это как с излишней скромностью — от нее всего один только шаг до греха гордыни: уж такой я хороший, уж такой скромный, сам на себя налюбоваться не могу! Олег и Серега… Они погибли, как мужчины, в бою, защищая друг друга и тебя — женщину, которая была им очень дорога… Не каждому выпадает такая достойная смерть — и вранье это, что мертвым все равно, как они умерли… Умереть можно по-человечески, а можно и по-скотски… Те, которые по-скотски уходят, они и после смерти скотами остаются… Олег и Сергей умерли для того, чтобы ты жила! Жила, понимаешь?! Жила, а не горевала вечно, постепенно угасая в своей скорби — а иначе получается, что их жертва напрасной была! Память должна оставаться — должна оставаться и боль, потому что мы люди! Но именно потому, что мы люди, мы должны чувствовать жизнь во всех ее проявлениях, а не бежать от нее! Потому что именно бегством от жизни мы можем оскорбить тех, кто пожертвовал собой ради нас… Я сам далеко не сразу это понял — но понял в конце концов! Олег, Сергей, старик Кораблев… Почему ты считаешь, что надругаешься над их памятью, если будешь с нормальным человеком? Олега я почти не помнил, хотя Серега говорил, что когда-то, еще на первом курсе, знакомил нас, Кораблева я тоже не знал… А вот с Челищевым мы были знакомы неплохо — и уверен, что если он сейчас видит нас, то никак не осуждает… Блядством не надо заниматься на могилах — с этим я согласен… Но когда нормальная женщина ложится в постель с нормальным мужиком — скажи, что в этом грязного? Что плохого в том, если они поделятся теплом и попытаются поддержать друг друга?
Катя неотрывно смотрела в горящие глаза Обнорского, они словно гипнотизировали ее… Когда Андрей замолчал и полез в карман за сигаретами, она глубоко вздохнула и подрагивающим голосом спросила:
— А ты уверен в том, что ты — нормальный? Не слишком ли ты о себе высокого мнения?
Глаза у Андрея помягчели, потеплели, заискрились лукавинкой:
— Ну, я, конечно, не эталон, но и не самый конченый урод, это уж точно… А у нас в России многие приличные бабы с та-акими «отморозками» живут, по сравнению с которыми я вполне даже ничего… Хотя, конечно, на вкус и цвет — товарищей нет…
— Вот именно! — ядовито заметила Катерина и не очень убедительно добавила: — Может быть, ты как раз не в моем вкусе?
— Ничего, — сказал Обнорский, шагнув к ней и осторожно, медленно и бережно, обняв за талию. — Стерпится-слюбится…
Андрей начал тихонько целовать ее лицо — Катя заторможено уворачивалась, но локтями в грудь уже не упиралась… Когда губы Обнорского нашли ее рот, Катерина вздрогнула, запрокинула лицо и неуверенно, словно боясь саму себя, ответила ему на поцелуй… Серегина заколотило — и она, почувствовав его дрожь, осторожно погладила его рукой по затылку… Постепенно их поцелуи становились все крепче и крепче, они оба уже задыхались, но оторваться друг от друга не могли… Андрей начал онемевшими пальцами расстегивать пуговицы на Катиной блузке — она застонала и сделала последнюю попытку остановиться:
— Подожди, подожди… Ну, не надо, ну, пожалуйста… Это все-таки нехорошо, я не могу… так сразу… я… Я себе не прощу… Андрей… А… а…
— А… ты и не виновата, — прерывающимся шепотом нес какую-то ахинею Обнорский. — Это же не ты, это я, грязная и наглая скотина, тебя совратил… Ты-то была против… Так и грех на мне будет, а ты — честно отбивалась, как могла… Ой, елки зеленые…
Он уже не мог больше сдерживаться и начал быстро стаскивать с нее одежду, что-то невнятно урча. Когда снимать с Кати больше было нечего, Андрей принялся за себя — одной рукой он гладил Катерину по животу и грудям, одновременно целуя ее шею, а другой — терзал пряжку ремня в своих джинсах.
Если кто-то до сих пор не пробовал раздеваться с помощью одной только левой руки (в то время, как правая занята другими, не менее важными делами) — то стоит исправить это досадное упущение и приобрести интересный личный опыт, который подтвердит, что падение запутавшегося в собственных штанах Обнорского на пол было скорее закономерностью, нежели случайностью…
Катя, само собой, упала на Андрея сверху, потому что в момент начала «сваливания на левое крыло» он как раз гладил ее по спине… Хорошо, что Серегин когда-то дзюдо занимался, и поэтому, падая, автоматически подстраховался. Ну и ковер, конечно, выручил — точнее не ковер, а напольное покрытие: хотя и было оно, честно говоря, не из самых мягких… Все качественные характеристики этого покрытия Катерина и Андрей смогли исследовать довольно подробно, потому что с пола не вставали долго… Потеряв разум, они вытворяли посреди комнаты такое, что и описать-то это представляется делом довольно затруднительным… Но в том, как они ласкали друг друга, не было никакого паскудства или грязи — красиво все это у них получалось, одним словом, душевно…
Катерина достигла пика чуть раньше Обнорского, и когда его тело содрогнулось в финальном аккорде, она уже была способна лишь, истомно постанывая, целовать его лицо и плечи — а сил, чтобы пошевелить рукой или ногой, у нее не осталось. Какое-то время они неподвижно лежали молча, слушая постепенно успокаивающееся дыхание друг друга, а потом Серегин подхватил Катю за бедра, осторожно снял с себя и положил рядом. Она тихонько вздохнула, не открывая глаз — и у Обнорского даже сердце екнуло, настолько красива была лежавшая рядом с ним обнаженная женщина… Красива и желанна…
Они еще долго лежали рядом на полу в блаженно-немой прострации, легонько поглаживая друг друга, пока «красивая и желанная» не очнулась. Вдруг Катя, охнув, села и с ужасом стала рассматривать свои стертые до ссадин колени — жестковатым все-таки было напольное покрытие, жестковатым.
— О, Господи! — простонала Катерина, с укором посмотрев на Обнорского. — Теперь ни юбку короткую не наденешь, ни в бассейн не сходишь!… И ты еще говоришь, что нормальный? Нормальные люди на полу таких безобразий не устраивают!… В доме, между прочим, и кровать имеется… Боже ты мой!… Ну, вот куда, куда я с такими коленями?…
— Как куда? — удивился Обнорский. — Ко мне…
Он попытался обнять ее, но Катя с шутливым негодованием вырвалась, вскочила на ноги, и тогда Серегин заметил сварливо:
— К вопросу о нормальности… У нормальных людей в домах такими гнусными покрытиями полы не застилают…
И Андрей продемонстрировал ей собственные локти — они были стерты еще больше, чем Катины коленки… Катерина фыркнула, а Обнорский, пародируя ее же интонации, заныл:
— Боже ты мой. Боже — ну вот куда, куда я с такими локтями?
Катя подбоченилась:
— Можно подумать, ты локтями работаешь! Подумаешь — локти… Колени гораздо важнее, особенно для деловой женщины… Ими только пользоваться нужно уметь — во время переговоров, например…
— Сколько же в тебе цинизма! — горестно покачал головой Обнорский. — Так вот как бизнес-леди капиталы сколачивают — коленками!… Как это… Как это мерзко, подло и нечестно — пользоваться в корыстных целях здоровыми мужскими инстинктами! И насчет локтей — опять-таки, вы в корне не правы, девушка! Я-то как раз работаю локтями. Я, чтобы вы знали — журналист, я пишу много! А когда пишу, кладу локти на стол. Как, извините, мне их теперь класть? Опять же, когда пишу, я думаю, да-да — думаю, и не надо вот этих скептических улыбочек, да — не надо… Думаю! А когда думаю — я ставлю локоть на стол и
