ГЛАВА ПЯТНАДЦАТАЯ. ЛЁД И ПЛАМЯ
Длинная пулемётная очередь прошлась по стене дома. Посыпалась клочья штукатурки и кирпичные осколки, жалобно зазвенели, рассыпаясь, оконные стёкла. Поль втянул голову в плечи, присев за баррикадой; Бертран поплотнее нахлобучил кепку и выругался сквозь зубы. Спокойнее всех выглядел Гаврош — в пятнадцать лет война ещё кажется увлекательной (хотя и опасной) игрой.
На Рю де ла Виктуар шёл свинцовый дождь. Версальцы, заняв южную часть города, переправились на правый берег Сены и продвигались в сторону Монмартра. Из-за реки била артиллерия; осколки царапали белые стены базилики Сакрэ-Кёр, секли контур старинной тюрьмы на булыжнике Плас де Бастий и звякали по бронзе Вандомской колонны у Дворца Юстиции. Впрочем, артналёты не отличались особой ожесточённостью: генерал Шарль де Голль всё-таки был французом и не хотел разрушения Парижа. На площади Конкорд[62] — как будто в насмешку над её названием — и в садах Тюильри дело дважды дошло до рукопашной: версальцы были отброшены, и только после того, как орудия с того берега накрыли опорные пункты восставших, бой переместился в паутину узких улочек за бульваром Капуцинов. И завяз в них: коммунары перегородили улицы баррикадами и стреляли из каждого подъезда.
Снова заработал пулемёт. С гребня баррикады полетели обломки и куски дерева — крупнокалиберные пули крошили мебель, уложенную в тело самодельного укрепления вперемежку с камнями и мешками с песком. На перекрёстке улиц Победы и Сен-Жорж встал бронированный транспортёр и мёл огнём, не давая поднять головы. Версальцы готовились к атаке.
Бертран приподнял голову, стараясь не высовываться из-за баррикады. «Да где же эта чёртова штука?» — подумал он, и тут поймал краем глаза быстрое движение: Гаврош змейкой скользнул через баррикаду и вжался в стену соседнего дома, чудом избежав пулевой плети, высекавшей искры из мостовой. А в руках у мальчишки — и когда только успел? — были две бутылки тёмного стекла. И в этих бутылках колыхался не перебродивший сок винограда Гаскони или Бургундии, а «молотовский коктейль» — тот самый, которым русские угощали тевтонов под Москвой в сорок втором.
— Назад, дурак! — крикнул Бертран, но Гаврош не услышал — или не хотел слышать. Он упрямо полз вдоль стену к перекрёстку, и Бертран был уверен, что глаза Гавроша горят азартом и жаждой подвига: что ему сейчас какие-то окрики старших, даже если этот старший — его командир? А транспортёр водил башенкой, и капли свинцового дождя падали и падали на Рю де ла Виктуар.
Добравшись до угла, мальчик подобрался и рывком привстал. Замахнулся, и…
Вспыхнуло пламя. Наверно, в бутылку попала пуля — кто-то из версальцев высмотрел отчаянного паренька, — зажигательная смесь окатила Гавроша с головы до ног, и он тут же превратился в пылающий факел. В кричащий факел — огненный клубок катался по мостовой, пока его не настигла милосердная пуля. А транспортёр довольно заурчал и двинулся вперёд.
Бертран скрипнул зубами. «Мальчишки, — подумал он с горечью, — пылкие и чистые душой и сердцем, первые жертвы всех войн и революций. А я так и не узнал, как его зовут по настоящему. Знаю только, что сирота — отец погиб в сороковом, мать попала под случайную пулю в сорок четвёртом, — а вот насчёт имени…». И тут он наконец-то нашёл то, что искал — фаустпатрон (этого добра после войны хватало) завалился между брёвен. Транспортёр был уже близко, и командир двадцать девятого отряда парижских коммунаров не промахнулся: стальная коробка треснула, как раздавленный каштан, и густо задымила. Выскочивших из машины солдат скосил Поль, припавший к пулемёту: никто из них не ушёл дальше двадцати шагов от обугленного трупа юного коммунара — Поль не пожалел целой ленты.
Бертран снял кепку, вытер вспотевшее лицо и облизал пересохшие губы.
— Ну, идите, — прошептал он, заметив в дыму фигуры перебегавших версальцев, — поговорим.
И услышал тяжёлый рыкающий гул, донёсшийся с Рю Лафайет.
Горящий транспортёр зашевелился и сдвинулся. И на улицу Победы вылез лобастый бронеход с белой звездой на борту. «Шермань», — подумал Бертран, холодея. — Франглы…»
…Колонна «шерманей» и военных грузовиков с солдатами шла по Шанз-Элизе.[63] От неё то и дело отделялись две-три машины и втягивались в лабиринт простреленных улиц — президент Объединённых Штатов Жорж Турмень, раздражённый «мягкотелостью» генерала де Голля перед лицом «коммунистической угрозы», приказал командующему группой войск ОША во Франции «навести конституционный порядок».
Открытое вооруженное вмешательство американцев означало смерть для Парижской Коммуны. Восставшие дрались трое суток, пока не были оттеснены к кладбищу Пер-Лашез. А потом по авеню Републик на кладбище ворвались американские бронеходы, и сто сорок семь последних коммунаров были взяты в плен и расстреляны. Парижская Коммуна пала, просуществовав немногим больше двух месяцев, — Вечевой Союз, ещё не имевший атомного оружия, не смог ей помочь.
Послевоенная Европа залечивала раны и одновременно бурлила, раздираемая борьбой за власть в странах, освобождённых от тевтонских кандалов и теперь решавших, как жить дальше. Различные партии и силы тянули эти страны всяк в свою сторону, но наместники Тимура Железного во исполнение воли Вождя не стеснялись «подсказывать» оказавшимся на распутье «единственно правильный» путь. И путь этот выглядел очень соблазнительным: если Россия сокрушила чудовищную военную машину Юлиуса Терлига, подмявшего под себя всю Европу, значит, Россия и в самом деле знает, что и как надо делать, и может предлагать свой опыт другим. И почти все страны Европы так или иначе (с незначительными нюансами, обусловленными национальными особенностями и местными условиями) копировали русский образец, прошедший успешную проверку войной — самой страшной войной за всю историю человечества. Кое-где — в Польше, Румынии, Турции — доходило до вооружённого сопротивления переменам, однако очень многие искренне стремились «жить по-русски» — что плохого в том, что «хозяева жизни» поделятся неправедно нажитым с теми, кто создавал всё это богатство? Зреющие глубинные конфликты были ещё впереди, а пока Европа дышала воздухом свободы и наслаждалась долгожданными миром.
В побеждённой Германии было тихо: немцы не без основания опасались мести за всё содеянное легионами Тевтонского Рейха на чужих землях и не перечили победителям ни словом, ни делом. Голландия, Бельгия, Австрия, меланхоличная Дания спокойно восприняли происходящее — в конце концов, почему бы и нет? Островком старого мира в море мира нового осталась Швейцария: ни один русский солдат не переступил её границы, и внутри этой тихой и благопристойной страны всё шло по-прежнему. Хладнокровные северяне тоже не спешили что-то менять: Норвегия, Швеция и Финляндия глубокомысленно кивали в ответ на увещевания и прямые намёки московских эмиссаров, и даже вроде бы соглашались с ними, однако дальше этого не пошло — от добра добра не ищут.
Зато вовсю кипели страсти в Югославии, Греции и особенно в Италии: пылкие южане делали свои революции темпераментно. Италия отрекалась от своего фашистского прошлого и от своей сопричастности к деяниям Юлиуса Терлига — в Риме пришло к власти народное правительство, изгнавшее из страны последнего короля и провозгласившее Итальянскую социалистическую республику. В Испании назревала вторая гражданская война — каудильо Франко чувствовал себя очень неуютно и благодарил всех святых за то, что у него хватило ума не влезть в мировую войну на стороне терлиговской Германии и терпеливо проводить политику национального примирения. Объединённые Штаты теряли Европу — новый президент ОША Жорж Турмень мог быть спокоен только за Англию, на территории которой спешно создавались многочисленные американские военные базы и ликвидировались вооружённые формирования валлийских, ирландских и шотландских «левых экстремистов», остановивших германское нашествие и отстоявших свою страну. И поэтому реакция франглов на появление Парижской Коммуны было острой и болезненной. «Вот только коммунистической Франции нам и не хватало!» — воскликнул Турмень, узнав о революции в Париже.
Подавление этой революции американской военной силой поставило мир на грань новой глобальной войны: лётчики ночевали на аэродромах, военные корабли вышли в море с полным боекомплектом, бронеходы прогревали моторы, готовые ринуться в бой по первому приказу. В обмен на Францию Объединённым Штатам пришлось поступиться интересами на Дальнем Востоке: ОША не стали вмешиваться
