зависит то, что ждет ее в будущем.
Она потянулась так, что отозвалась каждая мышца в теле. Но желанного успокоения не пришло. Что-то промелькнуло в разговоре с Варей такое, что хотелось вернуть и рассмотреть под иным углом зрения – не таким простодушным, как Варин.
На взгляд Лидии, Варя простовата, может быть, поэтому она и любила ее так искренне. Ведь Шурочка не любит ее, Лидию, это ясно. Она чувствует в ней что? Зависть? Но она никогда не говорила Шурочке, что хотела бы стать ею. Поменяться местами. Но разве Шурочка согласилась бы?
Лидия фыркнула. Как же, спешит и падает.
Но что значит – стать ею? Она много раз спрашивала себя, но потом, запутавшись в желаниях, заключила: просто оказаться на ее месте.
Лидия поднялась с дивана и подошла к роялю. Комнаты, которые для нее снял Николай Кардаков, хорошо обставлены, у нее есть даже рояль.
Она села на высокий табурет, перебрала ноты, опустила голову и пошевелила пальцами. Она заиграла – энергично, горячо. Прислушалась к самой себе – как будто спорит с кем-то. С собой? С теми мыслями, которые пришли ей только что в голову?
У Лидии сильные пальцы. И еще – чуткие. Она поморщилась. Чуткие – так говорят ей мужчины. Но странные – они сами научили ее пальцы быть чуткими. Они указывали им, куда лечь, на что надавить, как стиснуть… Чтобы их лица исказились и стали ужасной, отвратительной маской от удовольствия…
Сейчас ее пальцы сами выбирали клавиши, на которые опуститься. Они тоже отзывались протяжным стоном или окриком – не так! В точности как мужчины.
Но что она играет? Лидия заметила, что это не то, что она открыла. Она вслушалась – похоже, именно эту вещь она слышала на концерте в Павловске?
Когда-то, рассказал тот, кто водил ее на концерт, который давали на вокзале в Павловске, там играл сам Иоганн Штраус. Его приглашали представители железнодорожной компании, которая ведала веткой между Санкт-Петербургом и Царским Селом и Павловском. Человек, сжимавший ее руку на том концерте, был родственник одного из высоких начальников компании.
Лидия знала, что билеты стоят дорого. Что ж, она тоже заплатила за них, причем немало. В ту ночь ей хотелось сыграть последнюю сцену амазонки – задушить и утопить партнера в озере.
Лидия не лукавила, не играла, когда сказала Варе, что ее любимые страницы в книге об амазонках – последние. Не те, где описано, как прекрасные юные амазонки берут в плен молодых и сильных мужчин. Как поят их вином, ласкают двенадцать дней и ночей. А те, где сказано, что на исходе последней ночи с рассветом заканчивается время, отпущенное для любви. Амазонки душат своих любовников, но уже не в объятиях… По-настоящему. А потом бездыханные тела их предают воде. Там бывшие страстные возлюбленные находят свой последний приют, в глубинах озера…
Да, верно говорит Варя, после амазонки жили ожиданием – если родится девочка, то радость всем. Но мальчик – ему сильно повезет, если его отдадут на воспитание в другое племя… Мир тех женщин не принимал мужчин – ни пришлых, ни рожденных ими.
Так было до конца матриархата. Потом все изменилось. Виновата в этом жалость. Чувство, которое повинно во многом. Лидия давно сказала себе – такое чувство не для нее.
Музыка всегда меняла настроение Лидии, как и теперь. Наклонившись к роялю, она позволила рукам работать быстро, энергично. Звуки вызвали образ неведомого мужчины, высокого, с тонким станом, бледным лицом, с черными кудрями по самые плечи. Его глаза горели. «Кто это?» – спросила она себя.
– Это Штраус, – засмеялась она хрипло, убирая руки от клавишей.
Его портрет висел в зале на концерте. Она снова положила руки на клавиши. Заключительный аккорд.
В дверь постучали. Она вздрогнула от столь немузыкальных, грубых звуков.
Видения кончились. Явилась реальность. Точно такая, как вчера.
Мужчина. Букет цветов. Бутылка сладкого хереса.
5
– Вы знаете, дядюшка, о чем я подумала? – спросила Шурочка. – Помните, мы говорили с вами об амазонках? Я подумала – не поехать ли мне в Малую Азию?
– За каким… – Михаил Александрович внезапно утратил свою привычную вальяжность. Тотчас на его лице появилось раздражение на самого себя – какая дворовая резкость в слове. Вот уж на самом деле новое время с новыми манерами и словами проникает даже в такие, казалось, закрытые для перемен мозги, как его. Но он быстро нашелся и закончил вопрос уже с другим лицом: – За каким таким руном, дитя мое?
– За руном – не туда. – Шурочка помотала головой.
– Это эвфемизм, как ты понимаешь, – с насмешкой над самим собой заметил дядя. – Да, виноват, я мысленно употребил иное слово. Но произнесенное вслух при юной особе, какой ты являешься, оно прозвучало бы крайне неприлично.
– За каким чертом, да, дядюшка? – ехидным голоском произнесла Шурочка, желая раздражить его и отвлечь от мыслей о сестре и брате Кардаковых. О них он собирался поговорить с ней в деревне.
Они уже пообедали, напились вдоволь чаю и теперь уселись в гостиной, чтобы поговорить.
– Фу-у, – пропыхтел Михаил Александрович. – Ты просто невыносима. – Он засмеялся, в глазах светилась отеческая любовь, которой он до сих пор не знал. Но которая живет в каждом мужчине, если он не давит ее. – Понятно, ты хочешь посмотреть, где жили амазонки.
– Н-ну… – пробормотала Шурочка.
– Ты, похоже, живешь под впечатлением знакомства с этими коварными женщинами? – насмешливо бросил он. – Что ж, сам виноват. Значит, в Малую Азию. Гм… Помню, они обитали за Эвксинским Понтом, – продолжал он. – Так древние люди называли Черное море. На самом деле какое странное сообщество – никаких мужчин, только женщины. С самого рождения их учили воевать, они играли не куклами, а мечами и луками. А как держались в седле!
– Я слушаю вас, и мне кажется, они вам нравятся, – заметила Шурочка.
– Я помню, как ты впервые стащила у Платоши лук, который я подарил ему. Тогда я был молод, порывист, увлекался стрельбой из лука и, как все горячие сердца, полагал, что каждый должен любить то, что я. – По лицу Михаила Александровича пробежала печальная тень.
– Но Платоша засунул его в чулан. Мне стало жаль бессмысленно натянутую тетиву и залежавшиеся в колчане стрелы, – говорила Шурочка. – Вы помните, все получилось само собой?
Дядя кивнул.
– На самом деле тебе не надо было показывать, как стрелять. Я тогда подумал, что твое полумужское имя тому причиной.
– По имени я родня великому Александру Македонскому! – торжественно произнесла Шурочка, подняла подбородок и вскинула голову.
Михаил Александрович рассмеялся.
– Да, то был великий полководец и…
Шурочка перебила его:
– Между прочим, если вы помните, не было ни одного полководца, у кого достало бы хитрости или силы победить прекрасных амазонок. Даже с конницей они расправлялись с легкостью.
– Известны схватки древних греков с этими лихими девами. И Геракл, и Тесей… Кстати, знаешь ли ты, Александра-не-Македонская, почему еще они так воинственны и так стремились к победе над мужчинами? – В голосе звучала не насмешка, а любовь. Не оставляя племяннице времени для ответа, дядюшка сказал: – Корысть. Как большинство женщин, твои амазонки отличались корыстью.
– Корыстью? – ахнула Шурочка и подскочила на пуфике подле козетки, на которой сидел дядя. Пуфик, обтянутый зеленой потертой кожей, давно привезен из Индии, страны, которую дядя полюбил с такой же страстью, как всякий англичанин. – Да какая же? Эти женщины сами добивались всего, чего желали…
– А вот и не всего. – Он ухмылялся. – Ты сама знаешь, что юной амазонке запрещено было… гм… как бы сказать половчее…
Шурочка засмеялась и закрыла лицо ладонями.
– О-ох, сэр Майкл, мне жаль вас. Вы так трепетно охраняете от меня то, что мне давно известно…
