– Вот как? Я чего-то не знаю? – Дядюшка подался вперед, его брови поднялись. В данный момент это не было отеческое чувство, а интерес мужчины к красивой девушке, которая сидела у его ног.
Шурочка словно не поняла, не прочитала этого удивления, она просто сказала:
– Ей нельзя было соединиться с мужчиной.
– Ну-у, дорогая! – Он закинул голову и закатил глаза. Потом снова сел прямо и посмотрел на нее с нарочитым осуждением. – В своей Англии ты, похоже, утратила всякий стыд. – Он ворчал, приподняв кончики усов.
– Но такова правда, – настаивала Шурочка. – У меня нет других слов, чтобы обозначить истину. Если вы можете назвать это иначе, я готова перенять и научиться. – Ее глаза светились, и этот свет можно было назвать светом торжества – мужчина, в данном случае дядя, смущен, а значит, повержен.
– Перенять… Научиться… – ворчал он.
– Но если не можете, – продолжала она, – тогда я скажу, как знаю, а вы послушайте. Только однажды в году амазонка могла прикоснуться к мужчине и родить от него дочь.
– М-м-м… – Михаил Александрович схватился за щеку. – Как заломило зубы. – Его глаза остановились на раскрасневшемся лице племянницы. Казалось, дядя силился возбудить в ней жалость и чувство сострадания. – Не принесешь ли ты мне мятного чаю? А я пройду в кабинет.
– Вы еще хотите? Неужели не напились? Фу-у. – Она прошлась рукой по своему животу. – Ну конечно, дядюшка. Ведь это я виновата – довела вас до зубной боли. – Смеясь, Шурочка вспорхнула с пуфика и подошла к самовару.
– Ох, настоящая амазонка, – простонал он.
Ничуть не бывало, усмехнулась она и едва удержалась, чтобы тотчас не объяснить, почему она не настоящая амазонка. И рада этому обстоятельству. Да потому что настоящим прижигали сосок на правой груди. Как только девочке исполнялось пятнадцать, проделывали эту ужасную операцию раскаленным бронзовым колпачком. Брр… Шурочка поежилась. Зачем? Чтобы не мешал стрелять из лука.
Однако дядя трепетно печется о ее нравственности. Что ж, таков удел всех стариков.
Самовар пыхтел, бурлил, мятная заварка испускала аромат летнего луга. Надо же, дядюшка, заказав мятный чай, как будто раньше знал, что у него… что она доведет его до ломоты зубов? Значит ли это, что он собирался поговорить с ней о чем-то… трудном?
Шурочка поставила на поднос чашку с чаем для него, поколебалась, налила вторую, для себя.
Дядюшка уже пересел за письменный стол, когда она вошла в кабинет. Эта поза всегда придает особую значительность любому мужчине, а значит, требует уважительного отношения к нему и его занятиям. Она дает понять, что непозволительно занимать его внимание всякими глупостями.
Что ж, подумала Шурочка, опуская поднос с чаем на сервировочный столик и подкатывая его к дядиному столу, она не станет ему досаждать. Пойдет в свою детскую, допишет письмо, которое она начала еще в Москве. Письмо Алеше.
Шурочка внезапно покраснела и тотчас почувствовала, как где-то глубоко внутри что-то вспыхнуло и задрожало. Так бывало часто, когда она вспоминала Алешино лицо в последний раз. Оно было такое бледное, когда она поцеловала его… Он как будто хотел чего-то еще… Того, что делали амазонки с мужчинами?
Но Шурочка остановила себя, быстро повернулась к дяде и спросила:
– Дядюшка, я думаю, вы хотите поработать? А после? У вас есть планы на вечер? – Она знала, что есть, но интересно, он признается?
– Есть кое-какие. – Ответ прозвучал уклончиво. Потом, словно рассердившись на себя, он добавил четко и ясно: – Еду в клуб.
– Понимаю, – кивнула Шурочка, отступая на шаг от стола. В ее тоне он уловил сухость. Понятно, отметил он, слово «клуб» у нее соединяется с игрой. А игра – с бедой. Он засмеялся, потянулся к ней и взял за руку.
– А вот и не понимаешь. Ты думаешь, я еду играть? Ничуть не бывало. Я еду в концерт. Приехал тенор из Италии, каких здесь не слыхивали. Конечно, я мог бы пригласить тебя тоже, но…
– Нет-нет, я больше люблю бас. Я слышу его, едва переступив порог этого прекрасного дома. – Шурочка развела руками, словно пытаясь обнять весь дом.
Михаил Александрович засмеялся еще громче.
– Ты льстишь мне, дорогу-у-ша, – пропел он.
– Ничуть. Желаю вам хорошо провести время.
– Уверен. Но, должен заметить, я еду туда с некоторым поручением для самого себя, – неопределенно проговорил он.
– Разве? А я думала, вы едете в концерт с Елизаветой Степановной, – заметила Шурочка.
– С ней.
– Почему же тогда называете вашу встречу с ней поручением? – Она наклонила голову набок и посмотрела на него так, как смотрит мать на бестолковое дитя.
Он заметил это.
– Ты невыносимо фамильярна, Александра. Никакого уважения к моим сединам. – Он нарочито вздохнул и провел рукой по волосам. Они были такого же цвета, как и ее волосы, и лежали крупными светлыми волнами.
– Седины? Но у вас нет их. Если даже кто-то нашел бы… но только тот, точнее та, кому вы позволили бы перебирать по одной волосинке пальцами каждую прядь, – тихо проговорила она, наблюдая за его лицом.
Он легонько шлепнул ее по руке кожаной закладкой для книги.
– Ты невыносимая девчонка! Но я любуюсь тобой, – признался он. – Особенно в этот приезд.
Шурочка улыбнулась:
– Да неужели?
– Да, дорогая. Должен сказать, в прошлом веке ты была бы эталоном красоты.
– Бросьте, дядюшка. – Племянница засмеялась. – Что во мне такого необычного?
– В прошлом веке ценились такие женщины, как ты.
– Расскажите, – потребовала она.
– Охотно. Ты не большая и не маленькая. Не полная и не худая. У тебя крошечная ножка, маленькие ручки. Про фигуру говорить не стану, а то смутишься. – Он махнул рукой. – Но, спрятавшись за спину своего возраста, пожалуй, рискну. Знаешь ли ты о модном приветствии в прошлом веке? – Он сощурился, не желая упустить ни единого движения чувства на ее лице.
– Как же?
– Мужчина целовал женщину в грудь. Вот как.
– Какой ужас! – Она вспыхнула. – Я бы не позволила.
Ага, глаза округлились – не нарочито ли? Щеки зарделись – это неподдельно. А вот губы… Гм, сомнительно, что ей бы это не понравилось.
– А тебя никто не стал бы спрашивать. Ты светская особа, ты должна подчиняться норме, которая существует в обществе.
– Тогда бы я… тогда бы здоровалась только с теми, с кем…
– С кем приятно целоваться. – Он засмеялся, закончив за нее фразу.
– Вы тоже так бы поступили? – спросила она.
Он на секунду замялся.
– Но ведь я тот, кто выбирает, с кем здороваться. Я мужчина.
– М-м-да, – наконец согласилась она. – Я не подумала.
– А какие были в ту пору декольте! Ох! – Он повел плечами, словно желая обнажить свои мужские плечи.
Шурочка захихикала.
– Вам холодно, дядюшка?
– Мне жарко. Особенно когда я представлю себе мушки и места, к которым они приклеены.
– Мушки? – переспросила Шурочка.
– Да. Знаешь, как они назывались? Пластыри любви.
