высовывались из пасти, узкие змеиные глаза зловеще прищурились. В передних лапах, нет, скорее каких-то клешнях, чудовище держало человека. Голова была оторвана, как хвост у сельдерея. Мастер изобразил зверя в момент, когда тот, выплюнув голову, готовился приступить к кровавой трапезе.
Не в силах передать чувство отвращения, которое охватило меня от одного взгляда на барельеф. Работа была настолько реалистичной, что, казалось, чудище вот-вот выпрыгнет из рамы. Трудно передать словами, что я чувствовал в тот момент. Но какие бы отрицательные эмоции не вызывало у меня это произведение искусства, я обязан был его сфотографировать, чтобы, по возвращении в Англию, рассмотреть получше.
Я поспешил установить экспозицию, навел резкость и нажал на спуск. Я успел сделать еще пару снимков, прежде чем пленка закончилась. Внезапно за спиной раздался жуткий грохот, будто обрушилась стена. Я вздрогнул и принялся лихорадочно укладывать фотоаппарат и треногу, подумав, что пришел служитель. Но я ошибся. Беглый осмотр показал, что в церкви ничего не изменилось. На более тщательное расследование времени не оставалось. Я и так задержался в Графштайне дольше, чем намеревался.
После обеда я написал несколько писем и отнес их на почту в деревню. Больше в тот день из дома не выходил. Перед ужином, переполненный впечатлениями, я прилег отдохнуть. Проснулся, когда стемнело. Фосфоресцирующий циферблат часов показывал половину девятого. Обычно ужин подавали не раньше девяти, так что у меня оставалось еще немного времени.
Не зажигая света, я подошел к окну. Полная луна призрачным светом освещала долину, ели серебристым ковром покрывали склоны гор; шпиль церкви тянулся вверх. Пейзаж напоминал гравюры Дюрера,
Я готов был спуститься вниз, как вдруг овчарка Штайнеров забеспокоилась и залилась лаем. Я выглянул в окно. Ни души. Собака лаяла как сумасшедшая и рвалась с цепи. Когда она на секунду замолчала, я отчетливо услыхал шаги — кто-то поднимался по склону. Лай перешел в жалобный вой. Хлопнула входная дверь — Штайнер вышел успокоить собаку.
Трава зашелестела, но уже дальше. Шаги постепенно удалялись в направлении скал. Все стихло. Озадаченный, я спустился к ужину.
Еда, как всегда, была превосходной. В тепле, у очага, глядя на пляшущие на меди блики, я вновь ощутил покой и безмятежность. Поужинав, я разложил на большом обеденном столе карты, достал блокнот и занялся прокладыванием маршрута.
Часы пробили половину одиннадцатого. Я начал собираться. Фрау Штайнер давно отправилась спать, хозяин читал газету, посасывая потухшую трубку.
— Работайте, работайте, — замахал он руками, заметив, что я собираюсь уходить. Я ответил, что дневник и разметка маршрута возможно задержат меня далеко за полночь. Хозяин пожал плечами и сказал, что все равно идет спать и, если меня не затруднит потушить свет перед сном, то я могу оставаться здесь сколько угодно.
Меня это устраивало. Стояла осень, и по ночам уже подмораживало. Уютная кухня куда лучше подходила для работы, чем неотапливаемая спальня. Герр Штайнер пододвинул тарелку с печеньем и полбутылки пива и заговорщически подмигнул на прощание.
Я остался один. Хозяин запер собаку в одном из сарайчиков, поэтому я вполне мог считать себя единственным человеком во вселенной.
Дверь в кухню не запиралась ни зимой, ни летом, по крайней мере, если Штайнеры, не уезжали куда- нибудь. Главный вход и дверь с задней стороны дома каждый вечер тщательно запиралась, дверь в кухню — никогда. Она выходила на дорогу, и поэтому была более удобной, чем центральный вход. Что это — традиция или обыкновенная лень — я не понял. По обе стороны двери в стены были вбиты две скобы, в которые вставлялся массивный деревянный брус. Возможно из-за того, что брус был довольно увесистым, дверь и не запиралась. Непонятно, правда, что мешало поставить обычный замок.
Как бы там ни было, я остался на кухне один. Попивая пиво, я заполнил дневник, потом занялся разработкой деталей маршрута предстоящего дня.
Меня начало клонить в сон. Я поднялся, чтобы размять затекшие суставы, и подошел к очагу. В ночной тиши послышался шорох. Я прислушался. Дрему как рукой сняло. Шорох доносился снаружи. Он был настолько тихим, что неудивительно, как я не услышал его раньше. Я взглянул на часы — слишком поздно для местного жителя, которому с рассветом на работу. Кто-то осторожно крался вдоль дома. Я пересек кухню и встал у окна. Шорох повторился ближе и отчетливей. Мне показалось, что сегодня я его уже где-то слышал.
Сомневаюсь, что мне удалось достаточно точно передать атмосферу кошмара. Трудно представить себе ночь в Альпах здесь, в центре Лондона, сидя в мягком кресле. Шорохи или шаги — называйте как хотите — приближались с умопомрачительной медлительностью. Лучше сказать, тщательностью. Тогда у меня в голове возник образ инвалида, который с огромным трудом передвигается на костылях. Тишина, затем — шаркающий звук, будто костыль переставляется дальше, задевая землю, вновь тишина. Вдруг позади дома страшно завыла собака.
Сердце екнуло и ушло в пятки. И до этого нервы были напряжены до предела, а тут еще жуткий вой, который мог означать только то, что собака почуяла чужого. Я бросил взгляд на дверь. Скорее закрыть! Я не причислял себя к трусам и никогда не пасовал перед лицом опасности, но в тот момент что-то сломалось и я перестал быть самим собой.
Деревянный брус показался слишком громоздким, чтобы запереть дверь без шума. Кроме того, ноги будто приросли к полу, так что я не мог ступить ни шагу.
Горела лампочка. Электрический свет казался резким, но ни за что на свете я не согласился бы его погасить. Я стал у окна так, чтобы силуэт не был виден снаружи.
Шарканье повторилось совсем рядом. Я лихорадочно огляделся кругом в поисках какого-нибудь оружия. Ничего. Наступила долгая пауза, затем снаружи раздалось сухое покашливание, подобное тому, какое раздалось из пещеры. Собака жалобно взвизгнула. Волосы стали дыбом у меня на голове, когда я увидел, как старая деревянная щеколда скрипнула и начала подниматься.
Колоссальным усилием воли мне удалось сбросить оцепенение. Я понятия не имел, кто находится по ту сторону двери, но одно знал наверняка: что сойду с ума, если окажусь с ним лицом к лицу. Я бросился к двери и повис на щеколде. Мне удалось ее опустить, но уже через мгновение я с ужасом почувствовал, что несмотря на все усилия, она неумолимо поднимается. Через секунду дверь приоткрылась на пару дюймов. Ужас удесятерил силы, я навалился на дверь и опустил щеколду.
И вновь она начала подниматься. Я оглянулся по сторонам в поисках опоры. На вымощенном камнем полу удалось нащупать еле заметный выступ. Страх не проходил, но первоначальное оцепенение отступило и я вновь обрел способность к сопротивлению.
Дверь мало-помалу отворялась.
Мой взгляд задержался на прислоненном к стене брусе. До него было фута четыре, не больше. Преодолев на мгновение невидимого противника, я захлопнул дверь. Подставил ногу я потянулся к брусу. Тот оказался тяжелее, чем я предполагал; удержать его в одной руке было невозможно. Вдруг ботинок под ужасающим давлением заскользил, пальцы разжались, и брус рухнул на пол, задев по пути огромный медный таз, который с грохотом запрыгал на полу. Наверно это меня и спасло, ведь до сих пор борьба проходила в полной тишине.
В следующее мгновение произошло несколько событий одновременно: дверь распахнулась настежь, собака зашлась лаем, Штайнер закричал наверху и весь второй этаж вспыхнул ярким светом. Давление на дверь ослабло, я ногой захлопнул ее, нашарил на полу злополучную балку и дрожащими руками вложил ее в скобы. Затем, обессиленный, рухнул на пол.
Не стану утомлять вас пересказом того, что произошло позже. Все смешалось — удивление, а затем ужас Штейнеров, дикий вой собаки, бренди, которым меня привели в чувство, бессвязные объяснения. Разумеется, больше в эту ночь мы не ложились. Двери забаррикадировали самой тяжелой мебелью, которую только смогли отыскать. В сложившихся обстоятельствах это потребовало известной доли мужества.
Должен признаться, никогда в жизни мне не приходилось испытать большего ужаса, чем той ночью. Страх парализовал тело и мозг. Потребовалось немало усилий, чтобы восстановить равновесие. Надеюсь, вы понимаете, что я имею в виду. Когда под действием бренди я пришел в себя, мы забаррикадировали все
