увлекаемую ветром. Не решаясь зайти ни в один аил, Яманай брела в сторону высокого горного хребта.
На следующий день вернулся Ярманка. Он приехал домой на каникулы. Детям покойного брата привез сладких пряников, а с женой даже не поздоровался. На мужской половине жилья он из кольев, жердей и сена устроил себе маленькую лежанку.
Чаных задумалась.
«А не встретился ли он с Яманай на тропе? Может быть, сговорился с ней?.. Потому и отдаляется от меня».
Она надоедливо брюзжала, а он будто не замечал ее. К люльке даже не подошел. Только детей Адара, увивавшихся около него, то жалостливо гладил, то ласково похлопывал по спинам.
В аиле появились книжки, бумага, толстый чурбан, заменявший стол. Не проходило дня, чтобы Ярманку не посещал кто-либо из приятелей. Они часами сидели возле парня, внимательно слушая его. Веселые улыбки их говорили: «Теперь у нас есть человек, который все может прочитать и что захочет, то и напишет!»
— Кончил учиться?
— Ну, еще много! Скоро опять поеду.
Все отмечали, что он возмужал, стал степеннее, лицо его посветлело.
По вечерам Чаных приставала к нему с одним и тем же:
— Опять на свою лежанку? То ли тебе на кровати твердо?
— Вместе спать вредно, — отвечал он и неприязненно отмахивался. — Занавеска у тебя очень липкая от грязи и дымом пахнет.
— Первый год со мной жил — не вредно было, а теперь вредно. За молодыми гоняешься.
Он молчал. Чаных начинала плакать и умолкала лишь тогда, когда вмешивался сам Токуш.
— Ты не плачь. Слезы — дурная роса, от них лицо сохнет, как трава от едких капель. — Поворачиваясь к сыну, он грозил трубкой: — Не дури. Адар бабу тебе в наследство оставил, держи ее по- хорошему.
— Теперь свобода. Нельзя чужих баб навязывать. Я учителя спрашивал, — дерзко отвечал сын, покидая аил.
Утрами его видели на реке. Он старательно мыл руки и плескал воду на лицо. Молодежь посмеивалась:
— Перестараешься, всю красоту смоешь.
— Хорош, как лягушка… она тоже каждое утро моется.
Он, улыбаясь вместе с ними, рассказывал:
— В школе говорили: «Мыться не будешь — осенью не примем». А учиться мне очень хочется. Вот и вы будете учиться — все увидите, все узнаете.
Однажды Борлай, как бы невзначай, проговорился младшему брату о своей встрече с Яманай. Ярманка предостерег чуточку изменившимся голосом:
— Сапог увидел тебя с Яманай — ухо держи настороже.
— О-о, и у тебя чутье появилось! Это хорошо!
Не удержавшись, парень спросил:
— За кандыком, говоришь, ходила? В нашу сторону?
Лицо его вдруг стало багровым, и он отвернулся от брата.
А через минуту он вышел и, взглянув на хребет, отделявший его от долины Каракола, задумался: «Может быть, она меня искала?.. Нет, едва ли она захочет увидеть меня… На бая променяла».
Ярманка Токушев, этот невысокий и круглотелый парень, принадлежал к числу тех молодых сельских людей, которые, хотя и не без боли, не без тоски по полевым просторам, цветистым лугам и волнистому таежному разливу, двинулись за знаниями в большие села и города. Он едва ли не первым из всех учеников вступил в комсомол. Легко одолев начатки грамоты, пристрастился к чтению.
Зима, проведенная в селе, в теплом и светлом доме, заставила его по-иному взглянуть на аил. Нужно было большое усилие воли, чтобы провести в аиле даже короткую летнюю ночь: пыль щекотала в носу, дым выдавливал слезы из глаз. С восходом солнца он уходил из старого жилища Чаных и возвращался только к ужину.
— Вы знаете, почему у меня глаза покраснели? Я не плакал, не горевал… Дым царапает их, словно когтями.
Когда рассказывал о жизни в русском селе, им овладевало такое оживление, что ребятам казалось: сейчас он покатится по лугу, потом вскочит, закружится весело.
— Кам из тебя хороший получился бы, — шутливо заметили однажды.
— Ну-ну! — замахал руками Ярманка. — Не смейтесь. Камы вроде волков. Они — наши враги. Комсомол поможет прогнать их.
Своих приятелей Ярманка уговаривал:
— Слушай! В комсомол пойдешь? Комсомол говорит: надо учиться книжки читать, избушки делать, всем товариществом землю пахать. Записывайтесь!
Он был доволен тем, что такие беседы с ребятами вытесняли из его головы думы о Яманай.
Приехал Чумар. Вступил в товарищество. Ему были так рады, что всем становьем помогли построить аил. Избушку рубить он не стал, надеясь, что товарищество скоро получит землю в Каракольской долине и перекочует туда для оседлой жизни.
Ярманка ни на шаг не отходил от него. Помогал доставать из вьючных сумин буквари, тетради и карандаши.
— Сколько человек учить начнешь? Много? — спрашивал он. — Двадцать человек? Больше?
— В аймаке сказали: надо учить всех. Скоро начнут у нас строить школу. Настоящего учителя пришлют.
Ярманка побежал по стойбищу — созывать людей к Чумару.
В каждом аиле он повторял одно и то же:
— Ночь лежала на Алтайских горах, темная, страшная. Ничего не было видно. Все неграмотные. Учиться будете — светать начнет, а потом солнышко выглянет. Все видно… Все знать будете. Идите учиться.
Тохна Содонов шепнул Ярманке:
— И я пойду учиться.
Отец проворчал:
— Пора кобыл доить. Лови жеребят, привязывай.
— Я скоро прибегу, — сказал парень и выпорхнул из аила вслед за младшим Токушевым.
Ярманка и Тохна бежали по долине.
— Всех ребят, которые в комсомол записались, соберем?
— Всех. Кто учиться не хочет — плохой комсомолец.
— Спать не лягу, учиться буду.
На следующее утро на лужайку возле аила Чумара собрался народ. Тех, кто пожелал учиться грамоте, Чумар усадил в кружок, роздал им тетради, показал, как держать карандаш. Черную доску повесил на лиственницу.
Вокруг каждого ученика — пестрый букет шапок. Любопытствующие сородичи через плечи друг друга заглядывали в тетради, развернутые на коленях учеников.
— Смотри, какие палки пишет!
— А что такая палочка скажет?
Ярманка упрашивал:
— Не кричите, товарищи! Не мешайте учителю!
Женщины, расположившиеся неподалеку, мяли овчины, шили обувь, сучили нитки из жил косули и изредка посматривали на доску.
По утрам Ярманка раньше всех прибегал к лиственнице и там дожидался Чумара.
— Сегодня какую букву покажешь?
