разговор окончен.
Одна лампа лениво мигала на столе, вторая — под потолком, обвитая мягкими шарфами дыма.
Навстречу Копосову, только что перешагнувшему порог, поднялся председатель аймачного комитета взаимопомощи, тонкий человек с вытянутым лицом.
— Я вас сегодня искал: надо было спросить об одном деле.
— Искал? Я целый день был в айкоме, — ответил Копосов. — Ну, что у тебя? Давай.
— Дело такое: комитету взаимопомощи тридцать баранов пожертвовали, так я думал, принимать или не принимать, — приглушенно сообщил председатель, будто боялся, что его услышат.
— Кто мог пожертвовать?
— Сапог. Самых лучших.
— Возвратить. Немедленно возвратить. — Голос секретаря стал необычно строгим. — Нельзя, товарищ, быть таким близоруким. Бай — хитрый, он хочет на этом создать себе политический капиталец, вернуть былой авторитет.
…По пути к дому Сапог решил еще раз заехать в сельсовет. Ногона он отправил домой, чтобы все видели, что бывший зайсан, как простой человек, ездит один, без прислужников.
Из сельсовета, слегка прихрамывая, вышел Аргачи. Он направился к заседланному коню, но, заметив приближающегося всадника, остановился.
Стоял он крепко, точно врос в запорошенную снегом землю. На нем были меховые — белые с черными крапинками — кисы, поэтому ноги казались обернутыми берестой. Лисья шапка была сдвинута на затылок, лоб открыт.
Сапог взглянул на него и удивился происшедшей перемене.
Не узнать человека: лицо открытое, смелое, нет и следа былой подавленности. Но наедине, может быть, удастся договориться обо всем.
И Сапог, спешившись, поклонился ему нарочито низко:
— Здравствуй, умнейший человек. Я заехал позвать тебя к себе в гости. Отец твой часто гостил у меня, араку пил.
— Не гостил, а батрачил.
— Мы с тобой братья, в наших жилах одна кровь.
Аргачи, нахмурившись, наблюдал за Сапогом.
— Каким ты добрым стал! А не знаешь ли, почему у меня зубы черные?
Сапог вспомнил, что когда-то, ударив работника по зубам, сломал золотое кольцо на своем среднем пальце.
— Зачем назад смотреть? Надо вперед, вместе… Тогда я погорячился, а если на горячий камень плюнуть, то и камень зашипит.
Аргачи еле сдерживал себя.
— А не знаешь ли ты, почему я стал хромым? Не помнишь, как мне ногу переломил?
— Самого быстроногого коня тебе отдам. Хочешь — бери арабской крови, хочешь — английской.
Дыша часто и коротко, Аргачи крикнул:
— Уходи! Уходи, пока жив!
Сапог долго не мог нащупать стремян. Потом, удаляясь, с достоинством бросил через плечо:
— А все-таки ты приезжай. Нам не из-за чего ссориться. И я не сержусь. Всякий человек зря погорячиться может.
Глава пятнадцатая
Было уже темно, когда в аил вошел невысокий человек в длинном пальто, в шапке-ушанке, из-под которой выбился непокорный чуб черных волос. Чаных приняла его за русского, а когда поняла, что это Ярманка, заплакала. Это очень нехорошо, что она сразу не узнала мужа. Наверно, она потеряет его.
Отец поднялся со своей лежанки, оглядел сына и спросил:
— Ты почему так нарядился?
— Привык по-русски одеваться. Хорошо так! — ответил Ярманка, садясь рядом с ним.
Дети подбежали за подарками. Открыв чемодан, Ярманка подал им по бумажному кульку, а Чаных кинул в руки сверток ситца:
— Тут хватит всем на рубашки.
Отцу он привез большую папушу листового табаку.
Чаных суетилась возле костра, собирая ужин. Подарки обрадовали ее, и она уверенно спросила:
— Ты больше не поедешь туда?
— Нет, я приехал только на пять дней, — ответил Ярманка. — Надо помочь провести перевыборы сельсовета.
— А когда совсем воротишься? — спросил отец.
— Не знаю… Может, меня комсомол пошлет на работу в другое место.
— А мы как будем жить? — Старик тяжело вздохнул. — Я тебя кормил, растил.
— Помогать вам буду.
Чаных снова заплакала. Ярманка молчал. Ужин был никому не в радость. Выпили по чочою[25] араки, но и это не развеселило.
Ярманка думал о прошлом. Веселые песни девушек, что звенели неподалеку, напоминали о встречах с Яманай и о ее судьбе. Но при воспоминании о ней Ярманка всегда видел перед собой ухмыляющуюся рожу Сапога Тыдыкова и чувствовал, что при новой встрече, пожалуй, не сможет сказать Яманай ни одного теплого слова.
Он даже сложил песню:
Но и песня была бессильной. Он то с горечью, то с жалостью, то с обидой, то с упреками самому себе вспоминал свою Яманай.
Он молчал, и это тревожило Чаных и Токуша.
Ночью под шубу пробрался холод, стыли ноги. Ярманка проснулся, вскочил с кровати. Он долго метался по аилу, чтобы размять застывшие ноги, перешагивал через яму, где спали дети, обходил отца, подставившего огню голую грудь, а потом сел к очагу, тяжело покачав головой. Там, в общежитии школы, он уже привык спать на кровати, под чистой простыней и теплым одеялом, а здесь ему опять приходится, скрючившись, ложиться к костру на землю. Собачья жизнь! Он, Ярманка Токушев, и одну зиму не согласился бы теперь зимовать в аиле.
Снежинки осторожно, словно на ниточках, опускались в дымовое отверстие и таяли в струе дыма.
Дождавшись рассвета и вспомнив утренний распорядок в школе, Ярманка почувствовал возвращающуюся к нему бодрость. Он хотел умыться, но не нашел воды. Взял узду, сходил за лошадью и отправился на реку. Пушистый снег накрыл землю толстым слоем, ноги увязли по колено; идти было тяжело, как по песку. Ярманка разгреб снег, нарубил льда, мелкие куски ссыпал в сумы, а крупные приторочил к седлу и двинулся обратно. Дома он натаял воды, достал обмылок и начал умываться у костра, пофыркивая от удовольствия.
