Город стоит на берегу большой реки. Город юн. Даже те старожилы, бороды которых не успела тронуть седина, помнят, как на этом месте, возле линии железной дороги, появились первые домики, окруженные густым бором. По ту сторону бора — поля, увалы. Город стоит у дороги, связывающей Великий океан с Балтикой, и у него всегда много работы. Он отправляет вниз по реке пароходы с пушниной, лесом, сырьем к Полярному морю, ко льдам, откуда водный путь ведет в далекие западные страны. Пронеслись годы гражданской войны, годы восстановительного периода. Наступил 1928 год. И город стало трудно узнать. Он размахнулся, смел леса, разбросал стаи домов на поля, на увалы. Неустанные руки возводили каменные дома, одевали улицы асфальтом, прокладывали водные артерии. Только песок да пыль не повиновались. В летнюю пору пыль била в глаза, оседала на ближних увалах, в полях.
По улицам текли людские потоки. Человек в лисьей шапке и косульих кисах обращал на себя внимание прохожих. Он шел медленно. В центре города каждый квартал открывал для него что-то новое.
Это был Суртаев, который только что приехал с Алтая после трехлетней работы. Выйдя на площадь, он остановился перед большим домом с башенками на углах. «Вот это дворец!»
А дом и впрямь называли «Дворцом труда». Там был Краевой совет профессиональных союзов.
«Скоро и у нас на Алтае вырастут дворцы. И в городе, и даже в колхозах».
Целые кварталы были окружены заборами, там вздымались леса новых строек. Пахло сосной, елью, кедром. Слышался неугомонный стук топоров, настойчивый разговор молотков, лязг железа, грохот камней, веселые песни паровозов, задорный переклик заводских гудков. Это был город больших заводов и фабрик, крепкими нитями связанный с огромным краем. Отсюда во все концы Сибири отправлялись новые, сложные машины, поезда и обозы с товарами. Здесь люди жили заботами о миллионах крестьянского населения степей Барабы, лесов Нарыма, гор Алтая. Над высокими домами в тот день метался ветер, на улицах шептались многочисленные провода.
Суртаев остановился, прислушиваясь и приглядываясь ко всему. Ему казалось, что он положил чуткий палец на одну из главных артерий: чувствовал пульс страны.
Захотелось рассказать далеким друзьям о своем впечатлении, и Суртаев решил, что вечером обязательно напишет письмо Борлаю и Байрыму.
Обедал он у Грозина. Старый партийный товарищ был рад его приезду. Сначала они, как это часто бывает у друзей по оружию, вспоминали о походной жизни в партизанских отрядах, потом заговорили об общих знакомых в горах Алтая. Грозин расспрашивал о работе братьев Токушевых, о росте товарищества и о борьбе с баями.
— Речь идет о хлебозаготовках и о развитии сельского хозяйства, — говорил Грозин. — Ты по решениям пятнадцатого партсъезда знаешь: колхозы — основная задача в деревне. Пора переходить к социализации всего сельского хозяйства. Нам нужны крупные колхозы. Туда мы двинем машины и тракторы, а это повысит товарность. Будет создана крепкая база для снабжения страны продуктами. Источникам, рождающим капиталистов, придет конец… Перспективы захватывающие.
— А с кулаками как поступать?
— Понятно, усиливать борьбу. Среди прокуроров и народных судей есть такие господа, которые живут у кулаков в нахлебниках. Там и квартиры хорошие, и кормят сытно. В результате — мир с врагом.
— Агрономы такие тоже есть. Вот у нас был Говорухин…
— Да, был. А больше не будет. Таких господ гнать с постов, заменять честными советскими людьми. Ты в газетах уже читал, что применяем сто седьмую статью — бьем по кулацкой хлебной спекуляции.
— Замечательно! — встрепенулся Суртаев. — Спасибо за новость. Будет чем обрадовать наших друзей!
Они просидели до поздней ночи. Суртаев подробно рассказал о своей работе с алтайцами, о жизни товарищества, говорил откровенно о всех трудностях борьбы с баями, о замечательных людях Алтая, о том, как он сблизился и подружился с ними.
В гостиницу Суртаев вернулся в приподнятом настроении и сразу же сел за стол. Впечатления, оставленные большим городом, теперь были вытеснены рассказом Грозина, и Филипп Иванович начал свое письмо с этого рассказа. Он представлял себе, как обрадуются его друзья этому сообщению. Наступать на бая — главное стремление братьев Токушевых!
Запечатав конверт, он вышел в пустынный коридор. У противоположной двери гремел ключом высокий человек с золотыми зубами и седенькой подстриженной бородкой. Это был Говорухин. Суртаев вздрогнул от неожиданной встречи. Зачем он приехал сюда, этот господин, пособник Сапога? Если надо немедленно гнать тех, кто только желает жить в мире с кулаком, то ни одной минуты нельзя терпеть байского друга и защитника. Надо узнать, где он служит, а завтра рассказать в крайкоме партии.
Говорухин, повернувшись, увидел Филиппа Ивановича и тоже вздрогнул. Но он быстро пришел в себя и даже раскинул руки, как перед хорошим знакомым:
— О-о, товарищ Суртаев! Какими судьбами?
— Проездом на курорт, — сухо ответил Филипп Иванович. — А где вы обитаете?
— Работаю неподалеку, в одном районе. А здесь был на агрономическом съезде. Откровенно говоря, не хотелось ехать, но не посчитались — делегировали.
— Почему же? Не вредно побывать.
— Да, понимаете, время выбрано неудачно. Надо составлять планы весенней…
Не дослушав его, Суртаев подтвердил:
— Да, время выбрано неудачно. — Он кивнул головой и пошел к выходу.
Опустив письмо в почтовый ящик, Филипп Иванович направился вдоль проспекта. На углу оглянулся.
Говорухин, слегка покачиваясь, подошел к тому же почтовому ящику…
Эта поездка в краевой центр принесла ему много огорчений. Самым большим из них было то, что он не нашел многих из своих друзей и единомышленников. Жена Северцева шепотом предупредила его:
— К нам больше не заходите… Конечно, Матвей не проговорится, не выдаст. Но взяты другие люди, которые тоже знают, что вы служили у атамана…
Говорухин зашел в гастроном, купил коньяку. В маленьком номере гостиницы пил, чокаясь с бутылкой, «за счастливый исход», «за будущее». А будущее оставалось туманным. Одно для него было ясным: надо держаться поближе к Сапогу Тыдыкову. Он из любого положения поможет найти выход. В критическую минуту укажет надежный путь через границу… А оттуда можно добраться до Харбина, до штаба атамана, он связан с восточными друзьями…
«Сапог Тыдыкович, наверно, обижается на меня: я пообещал написать сразу после приезда в город и не написал, — подумал Говорухин. Но тут же поспешил успокоить себя: — Он понимает: чем реже связь, тем меньше подозрений».
Открыв портфель, достал блокнот в синей папке. Но на плотных листах бумаги было оттиснуто: «Участковый агроном», — и блокнот полетел в сторону. Писал на простом листе бумаги. Графит похрустывал под нажимом руки:
«Выставки не будет. Не жди. Ее, не посчитавшись с протестом ряда агрономов, отложили. Они хотят, чтобы побольше выступило колхозов.
Повороты в политике будут крутые. Ты должен учесть это.
Тебя, наверно, лишили избирательных прав? Не унывай. Это ненадолго, как я тебе и говорил.
Теперь у них весна… Но весна, сам знаешь, скоротечная. Будет осень, скоро будет! А осенью гусей берут за головы и подвертывают мокрые клювы под крылья… И так гуси замерзают… Жди. К охотничьему сезону я приеду. Твой друг».
Закончив письмо, откинулся на спинку стула и обеими руками погладил грудь.
…У почтового ящика он остановился в нерешительности. Не хотелось доверять почте этого письма. Лучше всего отправить бы с надежным человеком. Но где взять этого надежного человека?
Сдержав тяжелый вздох, Говорухин опустил письмо в почтовый ящик.
Весточка от Суртаева обрадовала Байрыма.
— Смотри, Аргачи, — показывал он письмо своему секретарю, — наступать на кулака надо смелее, —
