— Надолго?
— На шесть месяцев.
— Ой-ой! На полгода!
Поговорив с Охлупневым об отъезде, Борлай прошел в аил брата. Байрым заряжал патроны. Муйна шила мужу кисы. Чачек грелась у огня. Увидев отца, бросилась к нему на шею.
Приласкав дочь, Борлай, боясь укора Муйны, смущенно сказал:
— Завтра я уезжаю в город… Кормите моих ребятишек.
— Ты за них не волнуйся, — спешил успокоить брата Байрым. — Они для нас тоже родные.
Борлай взглянул на Муйну:
— Дай ребятишкам ласку матери.
Та недовольно шевельнула плечами:
— А я думала, ты скажешь: «Женюсь».
— Не говори об этом, — попросил Байрым.
— Что думаю, то и говорю. Не будет же он весь век жить вдовцом, — не унималась Муйна.
Обиды ее были велики: она целыми днями не видела мужа дома, вся работа ложилась на ее плечи, а тут еще эти сироты, которых надо кормить и одевать. Но все же было жаль ребятишек, и она подобрела:
— Ладно, поживут у нас.
Борлай молча встал, высоко подбросил Чечек, поймал и прижал к груди. Сердце его билось часто. Он любил дочь, хотел погладить ее бархатную щечку, но заметил на ее личике слезы. Крепко сжав губы, он опустил Чечек, мельком взглянул на сына, спавшего в люльке, и вышел из аила.
Вблизи нового селения росли многовековые — в три обхвата — лиственницы, возле реки стояли суковатые елки. Хороший строевой лес начинался в пяти километрах. Там бригада Утишки заготовляла сутунки для плах. Работа шла медленно. Это тревожило Борлая. Он решил отложить отъезд на один день и побывать там. Взяв с собой Сенюша, которому передавал все хозяйство артели, и Миликея, собиравшегося пристыдить лесорубов, он направился в тайгу. Гладкая лыжня тянулась за ними. Сверкали на солнце снежинки, и горы походили на белое пламя.
В сумерки пришли на место. Бригада сидела вокруг костров. Все ели печеную картошку.
— Глянется? Хорошую картошку я вам прислал? То-то и есть! Картошка после хлеба — первая пища, — заговорил Миликей. — Погодите, мы сами, ясны горы, вырастим картошку, да еще покрупней этой. Вот такую!
Лесорубы рассказали, что они подняли медведя из берлоги, убили его — и теперь у них много жирного мяса. Борлай курил трубку и ждал, когда Утишка скажет, сколько приготовлено сутунков, но бригадир молчал, и председатель спросил, переводя взгляд с одного лесорубы на другого:
— Сегодня сколько деревьев спилили?
— Девять, — сообщил Утишка. — Снег по пояс, без лыж ходить нельзя. А на лыжах как работать? Народ наш непривычный.
— А картошку есть народ привычный? — угрюмо спросил председатель. — Скажи, что желания нет, потому и…
Миликей не утерпел, перебил его:
— Да я девять хлыстов свалю, пока чайник вскипит! Вот увидите! А ведь вас двенадцать лбов… Ай, ай!
— Я уезжаю в город, — продолжал председатель. — Как я скажу большим начальникам о такой работе? Как я в обкоме партии сообщу, что на лесозаготовки посланы лучшие колхозники, а дело с места не двигается?
— Я не виноват! — раздосадованно вскрикнул Утишка. — Двое работают, а остальные лежат.
— Да ты больше всех лежишь! — упрекнул его один из лесорубов.
— Сейчас собрание сделаем, ты и пристыди лентяев.
Окинув взглядом всю бригаду. Борлай сказал:
— Вместо меня останется заместитель Сенюш. Он мне сообщит, как вы будете работать. Да и Климов увидит. Если хорошо, он в газету напишет — на всю область похвалит.
Миликею Никандровичу взгрустнулось, и он попросил Борлая:
— Не ездил бы ты! Без тебя будет тоскливо. Ты ворошишь все.
Токушев замахал руками:
— Что ты, что ты! Сейчас партия говорит: учиться много надо, все знать надо… Вот и меня на курсы назначили.
— Это так, но… Придет горячая пора сева, а председателя колхоза не будет.
— Весной я приеду, отпрошусь.
Охлупнев взглянул на Сенюша Курбаева, сидевшего рядом, и так тряхнул головой, что шапка съехала на одно ухо.
— Да, тяжеленько нам с тобой, Сенюш, ясны горы, достанется. Ну ничего, хребты у нас крепкие, выдержат. Только вы, ребята, не подкачайте, рубите не по девять, а по девяносто хлыстов в день. По девять — это шибко худо, стыдно добрым людям сказать.
Миликей положил на костер сухие лиственничные кряжи. Пламя с треском обняло их и метнулось ввысь.
Вскоре снег вокруг костра широко растаял. Охлупнев оттолкнул головешки в сторону и, устроив на горячей земле мягкую постель из кедровых веток, лег спать. Борлай прилег с другой стороны и сказал, что он будет следить за костром. Лесорубы ушли в хвойные шалаши, где у них были свои лежанки и где горели маленькие костры.
Ночью Миликей просыпался раз пять, отыскивал на высоком, холодном небе трех маралух и говорил:
— О-о, еще рано! Можно похрапеть часочка два. — И снова падал на постель из кедровых веток.
На рассвете он встал, схватил пилу и позвал с собою Сенюша.
Алтайцы гурьбой пошли за ними. Выбрав прямую и высокую лиственницу, Миликей плюнул на ладони и, склонившись, подал пилу Сенюшу:
— Подергивай живее… Подергивай! Вот так… Так, ясны горы, так!
Тонкая пила визжала, отбрасывая опилки на снег целыми горстями. Дерево задрожало, и с веток его повалились снежные комья. Вскоре оно упало, тяжело ударившись о камни. Миликей схватил топор и побежал по стволу, отсекая сучья.
С вершины он прыгнул под другое дерево, крикнул Сенюшу:
— Давай-ка вот это смахнем!
Удивленные лесорубы, смеясь, кивали головами.
— Чай вскипел! — крикнули от костра.
— Ну, ну, вались, седьмое! — звенел Охлупнев, нажимая плечом на лиственницу. — Маленько норму свою не выполнил. Подкачал.
Возвращаясь к костру, он сдернул шапку и заскорузлой ладонью стер пот с лысины.
— Теперь можно и посидеть, трубку пососать, ежели кто курит.
— Лес валить — работа для нас новая, мы еще не привыкли, — оправдывался Утишка.
— А если вы так будете работать, то никогда не привыкнете, — укорил Борлай.
— Учитесь скорее, — посоветовал Миликей, а про себя отметил: «Нелегко им достается это — всю жизнь перевертывают, все наново ставят».
К полудню из артельного табуна привели десятка два лошадей, на которых не бывала узда. Кони, привязанные к суковатым столбам, ожесточенно били копытами промерзшую землю, звеневшую, как сталь, зубами отламывали щепы и пытались порвать новые ременные поводья.
Из аилов и изб выбежали бабы и ребятишки. Все спешили к коновязям.
Тохна с нарочитой смелостью подошел к карему пятилетнему коню, которого назвали Ястребом,
