его, повеселела:
— Владимир Ильич! — на секунду приложила к глазам батистовый платочек, потом подала тоненькую, влажную от слез, руку. — Каким попутным ветром?
— Еду в Красноярск, лечить зубы. А вы какими судьбами? Как здоровье Эльвиры Эрнестовны? Мне Базиль коротко рассказывал. Как она чувствует себя сейчас?
— Ох! — У Антонины опустились руки. — Здесь моя бедная мама. В комнате. Я показывала ее Смирнову…
— Так, так. «Городовому врачу». И что же он?
— У него… — Антонина перешла на шепот. — У него есть подозрение: не рак ли? Сами знаете, какой это страшный приговор. А я в душе не верю. Мне хочется надеяться…
— И правильно делаете. — Владимир Ильич тоже перешел на шепот: — Чтобы поставить такой диагноз, нужно исключить, как мне кажется, многое, в первую очередь — ушиб.
— Да. От ушиба мог быть нарыв… Маме нужен покой. Я не повезла бы ее сюда, но Глебася волнуется, ночей не спит. И в таком состоянии везти домой…
— Почему домой? Нужно в Красноярск. Там все же опытные врачи. А еще бы лучше в Томск. Университетский город.
— Сейчас и в Красноярск не на что. Я давно не служу, Вася жалованье не получил от своего купца. И Глебу с Зиной за сентябрь еще не выдали «кормовых». За душой — ни копейки.
— А откладывать лечение нельзя. Поедемте вместе. Сегодня вечером. Деньги у меня найдутся.
— Спасибо. Нам ненадолго. Вася заработает, и мы с вами…
— Ну, что за счеты? Главное теперь — не волновать больную. Держитесь мужественно. — Владимир Ильич пожал Антонине запястье правой руки и сказал полным голосом: — Все будет хорошо. — Постучал в дверь. — Эльвира Эрнестовна, можно к вам?
Он не целовал рук никому, кроме своей матери, но сейчас, войдя в комнату, взял холодноватую старческую руку матери друга, лежавшей на широком кожаном диване, и поцеловал ее.
У больной навернулись слезы:
— В этой окаянной Сибири вы всегда появляетесь у нас, как добрый гений!..
— Ну, ну. Без громких слов, Эльвира Эрнестовна. Я обыкновенный «политик». И все тут.
— Вы — лучший друг нашей семьи…
— Это чувство взаимное.
— Мамочка! — Антонина снова приложила к глазам платочек. — Владимир Ильич берет нас в Красноярск.
— Обязательно — в Красноярск. Сейчас пойду и, как говорят, выправлю билеты.
На следующее утро они выехали на юрком суденышке «Красноярец», похожем не столько на пароход, сколько на узенький катер.
Вниз по течению легкий пароходик бежал самоуверенно. Даже по мелким шиверам проносился, не задевая дном о гальку. Матросы не мерили глубин.
Мелькали прибрежные кусты тальника, опустившие в воду острые лезвия раскаленных листьев. Оставались позади черные монашеские камилавки одиноких сопок и каменные слоистые обрывы. Скала от скалы отличалась лишь тем, что у одной слои вздыблены в небо, у другой сдвинуты в гармошку.
Енисей метался от скалы к скале, с воем расшибался об отвесные утесы, раздраженно шипел на перекатах, а на стремнине вил тугие струи.
И чем ближе к Красноярску, тем теснее сжималась долина, но Енисей расталкивал горы и мчался с головокружительной быстротой.
Полюбоваться на его ухарство спускались по ложбинкам оранжевые лиственницы, багровые осины и золотистые березки.
Владимир Ильич смотрел на горы, виденные однажды в мае, и не узнавал их. Осень принарядила щедро!
Надя ехала из Красноярска тоже ранней весной, когда лиственные леса еще стояли голыми.
Жаль, нет ее сейчас на пароходике — полюбовались бы вместе.
Рано утром «Красноярец» пришвартовался к городской пристани. Пассажиры по круто положенному трапу подымались на высокий берег, где их поджидала пестрая толпа встречающих.
Владимир Ильич нес на берег Тонин чемодан и корзину. Неожиданно у него над ухом раздался требовательный, когда-то ежедневно надоедавший, голос:
— Господин Ульянов, с прибытием!
У конца трапа, преграждая путь выгнутой грудью, стоял полицейский надзиратель Иван Козьмин, отставной казачий урядник, в полной форме — при шашке и нагане на красном шнурке. Из-под козырька фуражки выбился на лоб чуб, поседевший полосами, под крючковатым носом пошевеливались туго закрученные, как пики, острые усы. Слегка приподняв свою толстую прошнурованную книгу, он повторил:
— Господин поднадзор…
— Имейте совесть, — перебил Владимир Ильич. — Дайте отнести вещи больных женщин.
— Па-ажалосто. Не чиним препятствия.
Надзиратель важно шагал по пятам. Возле извозчика переждал, пока поднадзорный прощался с попутчицами, и снова преградил дорогу.
— Где намереваетесь жительствовать? Сызнова у госпожи Поповой? Мне для надзору легше.
— Запишите к Клавдии Гавриловне. Если приютит.
— В случае изменения проживания поставите в известность, — предупредил Козьмин и тут же, раскрыв алфавитную книгу на букве «у», записал послюнявленным карандашом: «Обновь прибыл в город».
В тот же час у соседнего причала ошвартовался пароход, пришедший с севера. Ольга Борисовна, оставив Лену с чемоданом на палубе, пошла искать извозчика. Но от стоянки отъезжал последний. Какая досада! Придется ждать.
Извозчик ехал вдоль набережной шагом. На заднем сиденье пролетки молодая хрупкая женщина заботливо поддерживала старую, прислонившуюся к ее угловатому плечу. Ольга крикнула:
— То-оня-а! — И, помахивая рукой, поспешила к ним. — Вот неожиданная встреча! Кто бы мог подумать? Здравствуй, любушка! — Приподнявшись на цыпочки, поцеловала в щеку. — Это мама? Здравствуйте! Что такое с вами?
Постояли, поговорили о жизни, о родных, о лечении Эльвиры Эрнестовны. Ольга сказала, что проживет в Красноярске несколько дней, до очередного пароходного рейса в сторону Минусинска. Антонина обрадовалась, пригласила подругу на квартиру к своим знакомым. Домик, правда, небольшой, но хозяева радушные, и место для всех найдется.
Извозчик сходил за чемоданом Лепешинской и, уложив его себе под ноги, поехал серединой пыльной улицы, выбирая такие колеи, где меньше рытвин.
Ольга Борисовна и Лена шли по дощатому тротуару.
На квартире, уложив Эльвиру Эрнестовну в постель, подруги продолжили разговор. Услышав, что Ульянов тоже приехал на «Красноярце», Лепешинская сказала:
— Повидаться бы с ним. От Пантелеймона передать поклон. А идти к нему неловко.
— Да он сам придет. Сегодня или завтра утром.
— Ты знаешь, мне один народник сказал: «гордый, как генерал».
— Народник — это не мудрено. От них о нашем Ильиче доброго слова не дождешься. «Генерал»! Даже смешно слышать!
— Я казачинского народника осадила, чтобы не смел нести вздор.
— Так и надо, Оленька. — Тоня говорила восторженно, увлеченно, и у нее заалели щеки. — Хотя Ильич — друг моего Васютки и Глебаси, я скажу беспристрастно: другого такого не знаю. Он — первый среди социал-демократов. Лучший знаток Маркса!
