с ним драться на дуэли!
— Боже мой!.. Боже мой!.. — хлопала руками Вера Ивановна. Бледная, как береста, она схватила Плеханова за атласные лацканы редингота. — Жорж, опомнитесь!
— Не волнуйтесь, сестра, — Георгий Валентинович отнял ее руки, — видите — перчатка не поднята, противник отступил.
— Вы-то хороши — против своих! На что это похоже? Пора бы вам одуматься.
— Пусть он, — Плеханов кивнул на Мартова, — не опускается до московского охотнорядского молодца!
Меньшевики, повскакав с мест, подбегали с кулаками.
И председателю пришлось объявить перерыв.
Одни, продолжая незаконченные споры, выходили покурить, другие направлялись к стойке за кружкой пива (хозяин кафе уже в самом начале высказал недовольство, что его гости мало заказывают пива).
Плеханов, подойдя к Ленину, покачал головой:
— Какой он жалкий!..
— Я бы не сказал этого. — Ленин слегка поправил повязку на глазу. — От него в таком состоянии можно ждать самого невероятного. Ни перед чем не остановится. Но партия узнает, кто же на самом деле раскольники, кто срывает работу Цека, кто вконец разваливает дисциплину.
В перерыве Мартов выкурил — одну за другой — несколько сигарет, снова надел галстук, понадежнее затолкнул манжеты в рукава.
В ожидании его корреферата Аксельрод и Засулич передвинули свои стулья поближе. У Потресова даже унялся тик.
Троцкий не сводил с оратора глаз, после его эффектных слов вскидывал правую руку, будто у него была дирижерская палочка, и затем неистово бил в ладоши.
Мартов, чувствуя себя победителем, пережидал с поднятой головой. Он даже заикался меньше обычного.
Ленин, слегка склонив голову к левому плечу, время от времени делал для себя пометки на листе бумаги.
Плеханов сидел с каменным лицом, решая — выступать или не выступать? Речь у него приготовлена, прослоена нейтральными остротами да цитатами из латинских классиков. Его выслушают не перебивая. Но стоит ли выступать после этих истерических сцен, которые разыгрывались здесь? Вера Ивановна будет недовольна его речью, чего доброго, опять при всем народе схватит за лацканы редингота, осыплет грудь брызгами слюны: «Я не узнаю вас, Жорж! И все наши не узнают. Все ждали, и все разочарованы!» Пожалуй, лучше промолчать. А молчание можно объяснить излишним накалом страстей. И он смолчал.
Аксельрод вспомнил пословицу: «Сказанное слово — серебряное, несказанное — золотое». Если Жорж промолчит, золото будет у них, меньшевиков, в кармане! Их напрасно прозвали меньшевиками — здесь большинство на их стороне, и Ленин будет опрокинут! Железная ортодоксия ему не поможет! Когда-то восторгался им, молодым, энергичным, эрудированным, пламенным, и считал преемником… Но кто же мог предполагать, что он обойдется с ними, ветеранами, так, мягко говоря, неуважительно? Вот ему и расплата!
Надежда Константиновна подперла щеку стиснутым кулаком. Она не могла смотреть на содокладчика. Это же совсем не Мартов, какой-то перевертыш! Был сотоварищем по общему делу — стал противником. Все извратил, не осталось ни йоты правды. Дальше катиться уже некуда.
Но вот ее хлестнули по ушам предельно подлые слова.
— Зачем нужна была Ленину п-пресловутая редакционная тройка? — хрипел Мартов, потрясая вскинутой рукой. — Открою вам глаза. Однажды, в минуту откровенности…
И он повторил то, что говорил Плеханову на пароходе.
Владимир Ильич кинул пронизывающий взгляд:
— Имейте хотя бы крупицу совести. Не лгите.
По сигналу Троцкого меньшевики заглушили его слова криками и топотом ног.
Мартов, прокашлявшись, выпрямил грудь и, отводя глаза в сторону от Ленина, выкрикнул:
— Если считаете меня лжецом, я… я вызываю на т-третейский суд!
— Напрасно спешите, — отпарировал Ленин, — мое право вызвать вас. И все предать гласности.
Меньшевики снова ответили топотом и стуком.
Плеханов, будучи председателем Совета партии, мог призвать их к порядку, но он по-прежнему сидел окаменело. Кровь стучала в жилах, словно по вискам ударяли молоточками. «Неужели могло быть так, как второй раз говорит Мартов? «Скандальная жена», кажется, перешла границы возможного. Но тогда он сказал мне наедине, а теперь… Так уверенно, при народе… А с другой стороны… Никто же его никогда не подозревал в подобных инсинуациях…»
Аксельрод проронил:
— А я это предвидел.
— Бросьте вы свое «предвидение»! — отмахнулась Вера Засулич. — Сейчас нужно не болтать, а действовать. — И бросилась снова к Плеханову: — Жорж, что же вы молчите?
— Оставьте меня. — Плеханов отстранился холодным жестом и, ни на кого не глядя, направился к выходу. — Не выношу подобных сцен! Мы же не в мещанском обществе…
Вслед за ним большевики покинули съезд. Ульяновы задержались в соседнем зале на несколько минут. Владимир Ильич, поправив повязку на глазу, написал заявление в бюро съезда: «…так называемый корреферат Мартова перенес прения на недостойную почву, я считаю ненужным и невозможным участвовать в каких бы то ни было прениях по этому поводу». Он отказался и от заключительного слова.
Когда вышли из кафе, сказал Надежде:
— А о расколе, вызванном меньшевиками, я напишу в особой брошюре. Расскажу всю правду. Партия должна знать ее.
Меньшевики продолжали заседать одни, внимая каждому слову Мартова. Ему азартно поддакивал Троцкий, сверкавший возбужденными глазами.
В пятницу 30 октября, когда предстояло обсуждение устава Лиги, большевики вернулись на съезд. Меньшевики по-прежнему пользовались превосходством голоса. Игнорируя разъяснение Ленина, они в нарушение устава партии объявили Лигу автономной, рассчитывая на то, что она явится их твердыней.
К тому времени в Женеву приехал член ЦК Ленгник. Возмутившись нарушением меньшевиками партийного устава, он в субботу утром, с согласия Плеханова, объявил, что Центральный Комитет не утвердил новый устав Лиги и считает ее распущенной.
Мартов выбежал вперед, размахивая руками:
— Цека въехал в нашу организацию, как п-победитель на б-белом коне! Мы не п-подчинимся ему! Мы его осудим!
— Не губите партию! — пытался остановить его Ленгник. — Раскольники!
Его слова потонули в бесконечных выкриках и топоте ног.
— Лига остается суверенной! — кричал Мартов, повторяя слова Троцкого.
Вечером Владимир Ильич пришел поговорить с Плехановым: что же делать дальше?
Георгия Валентиновича будто подменили. Он, поджав руки, стоял с ледяным лицом; вздохнув, с трудом вымолвил:
— Разговор может быть только один — надо мириться.
— Как мириться?!
— Кооптировать старую редакцию.
— Это невозможно.
— А иного пути нет. — Брови Плеханова, дрогнув, сомкнулись. — Я не могу больше стрелять по своим!
— По своим?! Раскольников вы считаете своими?! А еще утром мы были единодушны…
— Поймите меня, ради бога!.. Лучше пулю в лоб, чем жить в такой обстановке.
