В комнате стало темнее, остро запахло нагаром фитиля. Мария Александровна погасила чадящую лампу, зажгла свечу. Оберегая лепесток огня ладонью, сходила в кладовку за керосином, сняла остывшее стекло, ножницами обрезала нагар с фитиля, налила керосину и снова засветила лампу. Чем бы еще заняться, чтобы скоротать ночь?.. Сил ни для чего нет. Руки опускаются.
Опять села в то же кресло.
Одна… Который уже раз… Потеряла счет арестам детей… Но ведь никогда не позволяла горю безраздельно завладевать собой. И сейчас… Она погладила и размяла руки — пальцы потеплели. И сейчас не поддастся унынию. Ведь никакими вздохами горю не поможешь.
Встала. Прошлась по комнате, ступая между книг и белья.
Что делать?.. Уехать к Марку? Убежать от гнетущего одиночества?.. Ни в коем случае. Как можно скорее побороть в себе это чувство. Может, удастся купить собаку. Конечно, не такую, как Фрида. Маленькую. Разговаривать с ней…
Теперь она, мать, опять нужнее всех детям. Кто их навестит, кроме нее? Свидания и передачи разрешают только родственникам. У кого бы завтра узнать дорогу в эту распроклятую Лукьяновку? Мир не без добрых людей, скажут. Не одна туда пойдет — другие матери, жены, сестры, невесты… В руках будет четыре узелка… Ну что же, сил у нее для этого еще хватит.
«Подольше бы не узнали Володя и Наденька. Будут волноваться. За узников и за меня. А волнений им там, в Женеве, и без того достаточно. Да. Но скрывать от них нельзя. Они должны знать все. Может, и мне что-нибудь подскажут. Главное — как облегчить участь заключенных, как добиться их освобождения. А сейчас…»
Мария Александровна обвела взглядом комнату и начала собирать с полу все раскиданное жандармами.
2
— «Почем рога маралов?», «Почем рога маралов?» — шепотом повторяла Ольга Борисовна, хотя кошевку на снежных ухабах кидало из стороны в сторону.
Оленька, закутанная в косулью доху, тронула ее лицо варежкой, будто хотела стереть с губ непонятную торжествующую улыбку.
— Мамочка, ты опять про рога… Какие они?
— Большущие! Оленьи!..
— А где?
— В папкиной телеграмме!
Матери хотелось и с ямщиком поделиться радостью: она наняла его только потому, что пришла эта телеграмма с вопросом о нынешней цене маральих пантов, которые спиливают для лекарства.
…Деньги на побег Лепешинского передали Ольге Борисовне еще в Питере, и она зашила их в лифчик.
В Минусинске ее Пантелеймоша ждал только доброго санного пути, по которому — они по опыту знали — ямщики на резвых конях, меняемых на каждом станке, домчат до железной дороги за каких-нибудь двое суток.
Вот уже и паспорт готов. Теперь он минусинский мещанин Быков. И бобровая шапка куплена. И новый воротник к пальто пришит. Солидный будет путник. Дело только за снегом.
Когда мороз надежно заковал Енисей в ледяную броню, Пантелеймоша, загримированный под тяжело больного — с раскрасневшимися щеками и синими полосками возле ресниц как бы ввалившихся глаз, улегся в постель. Его лоб до самых бровей прикрывал мокрый платок. Был день получки пособия, и он попросил сходить в полицию, заявить о болезни и поплакаться о деньгах: не осталось ни гроша, хлеба не на что купить. Надзиратель принес пособие, убедился, что больной дышит прерывисто и хрипло постанывает, получил полтину на чай и, пожелав скорого выздоровления, удалился.
Она, Ольга, несколько дней на виду у хозяйки гостиницы и коридорного выносила ночной горшок, требовала на кухне ледяной воды для компрессов, отправляла посыльного в аптеку за порошками, прописанными знакомым доктором, и не впускала в комнату надзирателя:
— Ради бога, не тревожьте больного. Он только-только заснул…
А «больной» тем временем мог уже домчаться до Ачинска и сесть в вагон сибирского экспресса.
Послушная Оленька, завидев надзирателя на нижнем этаже, бежала по лестнице к поварихе и кричала во весь голосок:
— Опять котлеты твердые… Папа болен, есть их не может… Дайте манной каши…
Когда скрывать побег было уже невозможно, нагрянули жандармы.
— Где ваш муж?
— Уехал в Томск. Два дня назад.
— Сбежал?! Да за самовольную отлучку его…
— Не мог же он здесь ждать смерти. Там ему сделают срочную операцию.
— Вы ответите по закону. За содействие побегу.
— Что же я, женщина, могла поделать?
Начались тревожные дни и ночи. Где Пантелеймон? Что с ним?.. Вдруг да словили?.. Не миновать восьми лет Дальнего Севера.
А что будет с ней? Уволокут в тюрьму?.. Но у нее же малолетняя…
И только на девятнадцатый день эта телеграмма! Ее принес ссыльнопоселенец Орочко. Прочитала: «Почем рога маралов?» — и закружилась по комнате, в обе щеки расцеловала старого, густобородого народоправца. Пантелеймон уже в безопасности! Благополучно перешел границу…
Да и сейчас готова крикнуть так, чтобы услышал Енисей подо льдом: «Почем рога маралов?» Вскочить, потоптаться в пляске… Нельзя. Не мудрено и вывалиться из кошевки. Вон как кидает ее с тороса на торос!
— А помните, — заговорила с ямщиком, — как мчали моего мужа? По рекомендации Екатерины Никифоровны Окуловой…
— Как не помнить? — Ямщик на секунду повернул лицо, мохнатой рукавицей сбил иней с бороды. — Окуловских знакомцев завсегда уважим. Муженька вашего домчал до станка середь ночи, ишо первы петухи не пели!
И гикнул:
— Эй, залеточки!.. Мила-аи!..
Кони рванули к берегу, на котором темнел густой кедрач с лохматыми ветками, поникшими под нависшим снегом.
Ольга Борисовна, как бы вдавленная в полумягкую спинку кошевы, обхватила Оленьку, прижала к груди.
— Папка-то ждет-поджидает нас!..
— Где он? Далеко?
— Очень далеко — в Швейцарии! Одно лето жили там с тобой. Помнишь? Горы, голубое озеро, лебеди… К Новому году, бог даст, приедем!..
3
В новогодний вечер в женевском театре шла опера «Кармен». Лепешинский принес Ульяновым билеты, сказал:
— С нами будет Циля Зеликсон. Не возражаете?
— Я всегда рада видеть Цецилию, — отозвалась Надежда Константиновна, отсчитывая деньги за билеты, взглянула на мужа. — Ты, Володя, согласен?
