— Вот я смотрела на вас и думала, — грустно заговорила Валентина, — думала, что это никогда- никогда больше не повторится, но запомнится на всю жизнь... Всё лес да лес. Глушь такая... северная. Горы. Дикие камни — и вдруг вот этот дом... бревенчатый домик. И этот свет от печки, и вы... человек, подбрасывающий в печку поленья...
— Что же тут такого! — сказал было Андрей, но глянул на Валентину и увидел её совсем близко. И снова, как тогда, во сне, сердце его сжалось до боли. Он смутился, оглянулся на тонувшие в темноте углы барака и вдруг устыдился за излишнюю предупредительность своих разведчиков, грубоватых, простодушных парней.
— Вот же чудаки какие, — сказал он. — Всегда на ночь лампу привёртывают, а получается совсем не экономно. Наоборот: когда лампа заправлена, как надо, в ней газ горит, а в привёрнутой один керосин сгорает, оттого и копоти больше...
21
Снова торопко шли олени, снова сыпались отрясаемые ими с кустов частые капли, но каким весёлым казался теперь этот добавочный дождь!
...Кирик, ехавший впереди, свернул с дороги, начал спешиваться: облачные сумерки уже оседали на землю...
Кирик положил между корнями дерева мелкого хворосту, вынул из вьюка сухие растопки, и скоро синий дымок пополз, извиваясь вокруг двух низеньких палаток. Андрей расстелил в палатке Валентины охапку веток, хотел выйти, но взглянул на Валентину и улыбнулся. Она сидела у входа, положив руки на свой дорожный вьюк, но ничего не вынимала, а только смотрела на него, Андрея.
— Что же вы сидите, точно в гости приехали! — шутливо укорил её Андрей.
— Я и приехала в гости, — тихо сказала она. — Я всё ещё у вас в гостях, Андрей Никитич!
Тогда он взял вьюк, отложил его в сторону и сел рядом с ней.
— Расскажите, как вы там, в тайге-то... Вы же погибнуть могли! — проговорил он взволнованно.
Валентина вспомнила огромные безлюдные пространства, ночи, проведенные у постели умершей эвенки, свою тоску об Андрее и суровость встречи. Дыхание у неё неожиданно остановилось. Она ещё хотела сдержаться, заслонилась рукой, отвернулась (покашлять бы, что ли?!), но рыдания прямо душили её.
Андрей растерялся.
— Валентина Ивановна, — сказал он порывисто. — Разве вы плакали там в тайге?
— Конечно, плакала, — ответила она прерывающимся голосом. — Я же опоздала к больной и ничего, ничего не смогла сделать, но и уехать от неё, умирающей, тоже не могла. — Слезы Валентины сразу высохли. — Вы понимаете: целая куча детей... маленьких, а мать умирает, а кругом юрты лес такой... на всю жизнь. Сплошной лес! Я — врач, я училась тому, как лечить, и вот смотрю на человека и вдруг вижу: я совсем бессильна перед этим... и вообще бессильна... И почти трое суток она умирала. Вы понимаете... пульс как ниточка, и уже ни температуры, и... ничего. Человек сдал — умирает, и сам знает, чувствует... что умирает, и до последней минуты в сознании. Я ночами подходила, к ней с такой ребячьей надеждой: а вдруг ей легче станет! Ведь от сепсиса не выздоравливают! А она взглянет стеклянным взглядом и только вздохнёт: всё понимала. А тут ещё эти маленькие к ней лезут, и она им наговаривает по-своему, а я не мешаю, потому что всё равно... — Голос Валентины задрожал, и она закрыла лицо руками.
— Не надо так, — попросил Андрей и бережно провёл ладонью по её опущенной голове. — Вы измучились, вот и нервы...
— Да, нервы, — сказала она, быстро взглядывая на него. — Я знаю, что дети не пропадут. Это такое дружное гнёздышко. Я напишу в область, когда приеду. Дело не в этом, — добавила она, вытирая лицо подвернувшейся марлевой косынкой.
— А в чём? — ласково спросил Андрей.
— А в том, что вдруг видишь своё бессилие, сознаешь, что все твои познания ничего не дают.
— Это настроение минуты, — сказал Андрей, задетый за живое воспоминанием о собственных переживаниях. — Это у всех бывает, когда... неудачи.
— Значит, пройдёт? — спросила Валентина.
— Пройдёт, — нежно, почти любовно глядя на неё и не сознавая этого, ответил Андрей.
Оба рассмеялись, счастливые, и Андрей вышел из палатки.
22
Валентина долго лежала, вслушиваясь в шелест ветра, — дождь, шуршавший с вечера по туго натянутой брезентовой крыше, видимо, перестал, — и думала об Андрее. Ей казалось, что она лежала так и не спала всю ночь, а если спала то и во сне думала о нём и ощущала его присутствие. Ведь он совсем близко: палаточка Кирика в двух-трёх: шагах.
На приглашение Валентины переночевать в её палатке Андрей сначала не ответил, а потом покраснел так, что покраснела и она, и сказал:
— Нет, я лучше потесню Кирика. Вы теперь уже привыкли не бояться в своём перекидном доме.
Да, она уже привыкла, просыпаясь по ночам, слышать над собою могучий шум леса или тонкий звон комара в глубоком безмолвии. Большой дом тайга! Темные руки ночи медленно двигают звёзды по большому небу. Какой-то зверь-житель проходит вблизи, шевельнёт сучок осторожной лапой — и сухо крякнет сучок. Кашлянет в ответ в своей палатке Кирик, всегда чутко настороженный, далеко ответит звон ботала на олене. Кирик пятьдесят лет прожил, не выходя из тайги. Привыкла и Валентина: месяц прошёл.
Выйдя из палатки, Валентина увидела Андрея, хлопотавшего у костра. Он только что отставил в сторону чайник и, прислонясь подбородком к тонкой сушине, которую ещё держал в руке, задумчиво следил за банкой консервов, приставленной им на угли. Он как будто ждал появления Валентины: обернулся к ней и улыбнулся. Но улыбка была только внешняя и проскользнула, не оживив лица. Валентина сразу подметила, что за одну ночь его лицо осунулось, и, может быть, в первый раз в жизни обрадовалась такой перемене.
— Вы уже встали! — сказала она, подходя и перебирая руками полотенце.
— А я и не ложился: до полночи просидел в палатке, а когда перестал дождь — сидел у костра.
— Ах! — вскрикнула Валентина. — Почему вы не разбудили меня? Я тоже иногда люблю полуночничать. Вам было неудобно, наверное, в маленькой палатке?
— Нет, удобно, — Андрей сломал о колено сушину и бросил в костёр. — Мысли всякие одолевали. Знаете, иногда очень тяжко бывает. Такой разброд, что сам нечистый не разберётся.
— А-а! — протянула Валентина и тут же гибким движением опустилась на корточки, жмурясь от жара, прихватила краем полотенца и оттащила в сторону закипевшие консервы.
Умываясь у ручья, плеща прозрачной струёй, Валентина думала об Андрее:
«Иногда тяжко» — это он о работе. Но что значит «разброд»? — Валентина не хотела вспоминать об Анне: она не могла думать о ней сочувственно, вся захваченная влечением к Андрею, а думать плохо было престо невозможно.
«Вот это и есть разброд! — путем каких-то особых выводов заключила она. — Работа не идёт — вот и разлад. Если бы меня за неудачу в работе вздумали лишить звания врача?.. Я бы просто погибла: ведь тут и учёба, и опыт, столько лучших лет и сил затрачено».
В этот день предстоял перевал через горы. От береговых, отвесных утёсов тропа повернула в обход, петляя то по скалам, заросшим сверху толстыми моховищами, то по гущине ольховника, потом потянулись чахлые лиственницы.
Погода стояла пасмурная, прохладная, и подниматься пешком было легко.
— Смотрите, как низко плывут тучи, — весело говорила Валентина Андрею, — они идут, как молочные
