рукавами, с белым бабьим фартуком на животе, в белой же кругленькой шапочке. Даже усы у него тоже оказались белыми. Кирик посмотрел, щурясь, на этого необыкновенного человека, и ему снова стало весело.
— Здравствуй! — крикнул он дружелюбно. — Ты кто, доктор, что ли?
— Лучше доктора, — отозвался новый знакомец. — Обедать хочешь? Айда ко мне на кухню. Знаешь, внизу, у машинного отделения.
— Айда! Ладно, — сказал Кирик.
Он убрал на место метлу и тряпку, вымыл под умывальником руки, вытирая их о штаны, не без робости вошёл: в душное жаркое полутёмное помещение. Направо был ход, налево ход. Кирик подумал и пошел направо, откуда все время раздавался глухой шум.
Едва он прошёл несколько шагов как перед, ним открылся светлый провал. Кирик замер, прислонясь к стенке. Оттуда снизу тянуло запахом разогретого машинного масла. Железо урчало, лязгало, блестело, ворочалось в глубокой пароходной утробе. Кирик не вошёл бы туда один ни за что на свете. Он уже попятился было, но откуда-то сбоку снова появился человек в белом.
— Ну, чего же ты стал? — спросил он ворчливо-укоризненно. — Экой ты, братец мой, нерасторопный! Боишься что ли? — Он подошёл вплотную к оробевшему Кирику, облокотился на железную загородку, весело подмигнул вниз, разглаживая белые свои усы: — Нравится работка?
— Прямо голова болит.
— Голова болит оттого, что не обедал, — спокойно определил повар. — Мне наши девахи сказали, что ты с утра крутишься по пароходу, а в буфет не идёшь. Денег, нет, что ли?
— Как нет денег? Есть деньги, — сказал Кирик, осторожно идя за поваром, и пощупал в кармане свой гаманок. — В тайгу ездил. В тайге зачем деньги? Все целы.
— На прииски едешь?
— Угу. Домой едем. В тайгу ездил. Доктора возил.
Повар обернулся так неожиданно, что Кирик при всей своей ловкости наскочил на него.
— Какого доктора... женщину?
— Женщину. Валентину.
— Ишь ты! — совсем как конюх Ковба, произнёс белый старик.
Кирик сразу почувствовал в этом его уважение, сразу начал хвастаться доктором и собой.
25
В жаркой кухне повар усадил Кирика у окна, начал угощать его.
Кирик ел, обливаясь по?том и всё рассказывал внимательно слушавшему повару. Он был смущён немного отказом повара взять с него деньги и чувствовал себя обязанным, не зная, чем отблагодарить за угощение.
— А кто... этот с ней... муж её, что ли? — застенчиво спросил повар.
— Муж-то? Нет, не её муж. Анкин это. Баба у него есть — Анка. Больно хорошая баба, начальник она на приисках-то.
— Жалко, — пробормотал повар. — А я думал, замуж она вышла.
— Нет. Чужой играет, — простодушно сказал Кирик.
— Жалко. Нехорошо это.
— Пошто нехорошо? Ничего-о! Молодой, здоровый, играть маленько надо.
— По-твоему, может, и ничего, а по-моему плохо. Кабы была какая-нибудь завалящая, так пес с ней, а за эту обидно. Одни неприятности и ей и Анке. Узнает, — думаешь, легко той будет? Через это до смертоубийства доходят.
После обеда повар повёл полюбившегося ему Кирика в машинное отделение, потом в красный уголок, всё показывал и объяснял с видом владетельного хозяина. Кирик, очень польщённый такой дружбой и вниманием, шел за ним, как привязанный, ко всему присматривался с жадным любопытством.
Расставшись с поваром Кирик опять вернулся к своим оленям, принёс им воды перевернул вялый сверху корм и крепко задумался, навалясь на перила борта, следя, как играла внизу пенистая струя. Он думал о Валентине, об Андрее, о том, что плохо играть с чужим.
— Одни неприятности, — медленно недоумённо выговорил он.
Лёгкое прикосновение к плечу вывело его из раздумья. Это была Валентина. Она сверху долго смотрела на него, такого странного в своей кожано-меховой одежде, со своими дикими олешками на палубе парохода. Он показался ей здесь затерянным. Она оставила Андрея, сбегала в пароходный киоск и торопливо спустилась вниз.
— Ты не бойся, Кирик, — сказала она, ласково сияя синими глазами, зрачки её даже при дневном свете казались огромными в тени блестящих ресниц. — Ты не бойся я никому не стану жаловаться. Понимаешь? Я никому не скажу, что ты не слушался меня. Хочешь, я подарю тебе портсигар и зажигалку? А это папиросы. Возьми пожалуйста... Это теперь твоё.
Кирику очень хотелось иметь зажигалку. Он взял её, подумал, взял и портсигар, а заодно и папиросы. Потом он взглянул на оживлённое, румяное лицо Валентины, на ее припухшие яркокрасные губы и неловко от стеснения и гордости улыбнулся.
— Я никого не боится. — И, ещё помолчав, он добавил: — Анка-то — друг мне. Она меня знает. Кирик подарка зря не берёт. Жалко маленько Анка-то. Больно друг есть.
ЧАСТЬ ЧЕТВЁРТАЯ
1
Едва Анна сняла пальто, как в спальне раздались страшный шум, звон разбитого стекла и резкий плач Маринки. Анна замерла с поднятыми к вешалке руками, затем, тяжело дыша, с побледневшим лицом, пробежала по коридору, у порога отстранила Клавдию и вошла в комнату, боязливо ища глазами Маринку.
Маринка, исходя слезами, стояла у разорённого туалетного стола. Наступая на деревянную оправу трельяжа, на хрустящие осколки стекла, Анна подскочила к дочери, схватила её и стала осматривать, с трудом удерживаясь от рыданий. Всё — и ручки и ножки — было цело, крови нигде не видно. И тогда, не то вымещая свой испуг, не то просто от избытка чувств, Анна больно шлепнула Маринку.
— Дрянь такая! — крикнула она дрожащим голосом и, не в силах успокоиться, шлепнула её ещё раз. — Я с тобой разговаривать не буду.
— Нет, будешь...
— Я тебя не люблю...
— Нет, любишь! — страстно протестовала, — захлебываясь плачем, испуганная и оскорблённая девочка, обнимая плечи матери, прижимаясь мокрым лицом к её шее. — Я же... Я же...
— Ты же! Ты всегда что-нибудь устраиваешь, — сказала Анна, уже стыдясь за свою скорую расправу, но стараясь не показать этого. — Будет слёзы лить! Ты меня совсем размочишь, — добавила она сурово и оглянула комнату.
Опрокинулись и разбились флаконы, намокла съехавшая набок скатерть, и коврик на полу, и вытряхнутая из коробки пудра, и раскрытая толстая книга... Тут только Анна услышала тонкий, но сильный запах своих любимых духов.
Как ни странно, а шлепки подействовали на Маринку успокоительно, — теперь она плакала совсем
