Ниссагль до сих пор был в королевской опочивальне, и оттуда не доносилось ни звука. В битком набитой приемной, откуда челядь на горбу вынесла мебель, чтобы поместилось больше народу, его ждали гонцы с вестями о бесчинствах на Дворянском Берегу и личный секретарь примаса с подробным письменным донесением о том, что происходило в соборе. По углам безмолвствовали утомленные бдением медики, придворные сбились кучками, перешептываясь. Здесь собралась вся титулованная мелочь, присутствовали советники и секретари, но Раин, Раэннарт, канцлер Комес, Вельт, Абель Ган пропадали неведомо где, утихомиривая бурлящий город. За окнами день сменил ночь, – настроение у всех было подавленное. Что будет? Лээлин она вышвырнула и так кричала, что от собственного крика чуть не умерла. Врачей не зовут. Что будет? Что будет?
Ниссагль выглянул лишь после полудня. Подозвал кивком своего сервайрского секретаря, прошептал ему на ухо указания, привстав на цыпочки, а обычно заставлял подчиненных нагибаться. Секретарь кивнул, приложил руку к сердцу, протолкался через заполнившую покой толпу и исчез.
Через час стали собираться сильные – канцлер со своими легистами в отороченных куницей суконных капюшонах, мрачный, в закопченных латах Раэннарт. Боком, опасливо озираясь, вступил примас-настоятель Эйнвар, глаза у него были красные. Абель Ган суетливо теребил хвосты на своей шляпе. Он стоял в самом проходе, и его все толкали. Лицо у него было беспомощное.
Ниссагль, выглянув, поманил их рукой.
Они гуськом проследовали в полутемную опочивальню.
Беатрикс лежала высоко на подсунутых под спину подушках, дышала с клекотом, лицо осунулось, потемнело.
С замирающими сердцами все поклонились.
– Милые мои… – Она слабо улыбнулась, поворачивая к ним голову. Милые мои, послушайте… Я вас всех любила, кого больше, кого меньше… Не важно. Теперь вот ухожу… Править оставляю Гирша. Потом коронуете моего сына…
Серый свет утра лился в полуоткрытые окна, поэтому в смерть королевы не верилось. Умирают ночью, при свечах. Днем умереть нельзя. Черные глаза Эйнвара наполнялись слезами. Он едва отошел от искалеченного Эзеля. Теперь перед ним лежала умирающая Беатрикс, через силу глотая воздух. Лицо Комеса тоже было скорбным, но он скорее жалел о том, что со смертью Беатрикс будут похоронены его мечты о великом государстве. Раэннарт угрюмо понурился.
– Я вас всех люблю… Милые мои. – Ее глаза просили уйти, и они безмолвно вышли, только Гирш остался записывать ее последнюю волю. Потом он вынес бумагу, все расписались по кругу одним длинным щегольским пером павлина. Натопили красного воска, и Комес приложил печати. Потом вышли (Ниссагль последним с бумагой) из приемной в общую залу, где на них во все глаза уставились безмолвные придворные.
Он плотно, как створки склепа, закрыл за собой двери. Прислонился к ним, внезапно обессилев, поднес к глазам хвостатый от шнуров с печатями пергамент.
– Ее величество назначила меня правителем Эманда. Указ… – начал он глухим голосом. – Указ вступает в силу с ее смертью, и отменить его может либо сама ее величество, либо совершеннолетие ее наследника. – Он оглядел напряженные лица сановников и резко закончил:
– Вот все, что я могу вам сказать. Лучше будет, если вы разойдетесь по домам, господа, и будете ждать извещений, – затем повернулся и пропал за дверями, забрав с собой бумагу.
Сановники глядели друг на друга, на обступивших их медиков и придворных пустоплясов.
– Что такое? Что там происходит? Что с королевой?
– Она умирает! – воскликнул Эйнвар, скорбно глядя в потолок. Его звенящий южный акцент заставил присутствующих вздрогнуть. – Она очень плоха и не переживет этой ночи! – Никаких подробностей о состоянии королевы от него не добились, он только стенал и заламывал руки. Придворные загалдели, передвигаясь к Абелю Гану.
– Она действительно умирает? Не держите нас в неизвестности. – Ган страдальчески сморщился.
– А что ей остается? – Бледные шеи вытянулись из воротников навстречу его словам.
– Она так плоха?
– Хуже не бывает! – взвизгнул Ган, всплескивая обеими руками и разом теряя самообладание. – У нее лицо чернеет! Кости отовсюду выпирают, словно она неделю не ела, и говорит она еле-еле! – Он тоже запричитал, собравшиеся перешептывались, оборачиваясь друг к другу в поисках наиболее осведомленного о возможных будущих перестановках при дворе. Таковым сочли канцлера Комеса.
– Как вы полагаете, сиятельный канцлер, будет Ниссагль обладать серьезным влиянием? – Впереди всех очутился видный мужчина из тех, кто недавно и неизвестно за что получил дворянский титул. Под глазами у него были синие круги, свидетельствующие о том, что он не спит уже не одну ночь. Судя по всему, уходить он не собирался, надеясь первым выразить свое почтение новому правителю.
– Полагаю, будет обладать, – глухо отозвался Таббет, обводя усталыми глазами взбудораженный вельможный народ, – только всем жаждущим добиться его благоволения придется записаться на прием к палачу, чтобы укоротиться на голову!
Во всех углах поминали и обсуждали тех, кому вчера еще приниженно кланялись, и сходились в одном – что ни лукавый шарэлит, ни обескураженно привалившийся сейчас к стене простоватый коннетабль Раэннарт, ни кто-либо другой ничего не будут значить при дворе жестокого недомерка, при упоминании имени которого все чаще слышалось слово «король».
Комеса снова тронули за рукав – на этот раз Раэннарт.
– Как думаете, почему отослали медиков? Может, Ниссагль темнит?
– Увы, коннетабль, все слишком ясно, чтобы темнить. Я кое-что тоже понимаю в лекарском ремесле. Если у человека кровь каждые полчаса хлещет горлом так, что тазов не хватает, то никакие медики не помогут. Зря они суетятся. Против этого нет средств. Так что к утру у нас будет новый государь.
– Вы так думаете?
