– Я посмотрю… – Он хотел было поднять войлочное одеяло.

– Не трогай ты меня. Уйди. – Ее ровный голос казался более жалобным, чем если бы срывался.

– Не упрямься. Твое упрямство идет тебе во вред. – Он все-таки откинул войлочное одеяло, ловя себя на том, что она перестала быть ему отвратительна. Может быть, потому, что теперь он мог сделать с ней все что угодно – даже помочь. Даже приласкать. И она ничего не скажет.

Под сорочкой был положен пропитанный мазью льняной лоскут. Ожог выглядел скверно – белесо-алый вспухший крест, выпяченное сожженное мясо…

– Тебе бы сейчас лечь в настоящую постель… – тихо сказал он, – и ни о чем не думать. Просто закрыть глаза. Камин бы горел, было бы тепло. Сидела бы рядом служанка, медики бы в приемной шептались. – Он осторожно укрыл ее снова, натянул кожух до подбородка.

– Разве ты позволишь… – прошептала она тоскливо.

– Не мучайся, скажи только, где дети твои. – В этот миг он был готов ее даже помиловать. – Скажи только это. Твой сын получит корону, я тебе клянусь, а ты получишь свой покой. Я тебе клянусь, слышишь.

Она взглянула исподлобья глазами затравленного животного, и он не посмел отвести от них взгляд.

– Окер… Что со мной сделают?

– Что… Сошлют в Занте-Мерджит или в какую-нибудь другую лесную обитель… И никто там не будет понуждать тебя отмаливать грехи. А здесь постараются о тебе забыть. Я же говорю – ты получишь свой покой.

– Окер, ведь ты врешь! – шепнула она беспомощно. – Зачем ты врешь мне?

– Я не вру. – Щеки залило теплом, он оправдывался перед нею, сам того не замечая.

– Нет, врешь… Так, как ты говоришь, не будет. Так не будет.

Окер глядел на нее, не зная, что сказать.

– Ты принесла мне много горя, но не надо судить по себе. Ты меня ненавидела без всякой вины, я бы должен тебя ненавидеть, но не могу с тех пор, как… после того, как Родери…

– Но ты ведь знаешь, что так не будет, как ты говоришь, – повторила она снова. – Я это чувствую. Я бы хотела верить, что ты говоришь правду. Я бы так хотела верить! Но я не верю.

У него уже не было сил говорить, слова, срываясь с губ, теряли смысл.

– Тебе отрубят голову, Беатрикс.

– Когда?

– Скоро.

Ему показалось, что она прошептала: «Хорошо…» – или что-то в этом роде. Он ждал, что она скажет еще что-нибудь, может быть попросит прощения. Но она молчала, обессилев.

– Это был наш последний разговор, Беатрикс, – напомнил он, все еще надеясь, что она попросит. – Последний разговор о жизни и смерти.

– Окер, – он вздрогнул и напрягся, – знаешь, почему так получилось с твоими детьми?

Тишина воцарилась меж индевеющих стен. Он ждал целую вечность…

– Потому что твой яд сделал меня бесплодной. И еще, Окер… Если б ты был на казни и просто попросил меня пощадить их, я бы их пощадила.

Он отчаянным усилием повернулся и вышел, глуша в себе ее последние слова.

Глава шестнадцатаяНЕ ВРЕМЯ УМИРАТЬ

Она открыла глаза. Свет сочился между прутьев решетки. «Сегодня», – вспомнилось. У изголовья белела рубашка. Сердце тоскливо сжалось.

Надо встать, выползти на холод из-под лохмотьев, снять нечистую сорочку в бурых и желтых пятнах от крови и сукровицы, надеть эту, отливающую на свежих сгибах бледной голубизной.

А было не подняться. Боль от ударов, от пинков как будто усилилась на холоде, и малейшее движение вызывало невольный стон. Мучил голод – словно каменная когтистая лапа стискивала внутренности. Беатрикс привстала на корточки и полусидела некоторое время, уже не обращая внимания на дрожь во всем теле. Потом, пересилив себя, поднялась на ноги. В голове было только одно: голод, холод и боль скоро кончатся – вместе с ней.

Она потянула рубашку через голову.

«Ведь я же умираю? Ведь я иду умирать, – пришло откуда-то издали. – Что же я не плачу, не кричу, не схожу с ума?.. Что это со мной? Или я готовлюсь к смерти, как к любви – меняю рубашку?..»

Оставшись голой и стараясь не смотреть вниз, на изувеченное тело, она, помогая себе зубами, оторвала от сорочки клок, макнула в ледяную питьевую бадью и стала тереть лицо, плечи, где не иссечены, негнущиеся пальцы.

Потом надела чистое, склонилась над успокоившейся бадьей. Рассвело совсем, и стало видно, что ее лицо темно от холода, как незрелая слива. Глаза запали. Ворот на сорочке перекошен. С каким-то ущербным кокетством она его поправила и снова уставилась на свое отражение в бадье.

Значит, когда хотят жить, то не рыдают, не падают в обморок, не молят о пощаде, по-собачьи глядя в безжалостные глаза врагов… Но с каждым мигом все тяжелей, все невыносимей знать, что придется умереть…

Уже проглядев всю бадью до дна, она сказала себе: «Я должна быть смелой, я должна быть смелой» – и повторила это много раз заплетающимся от озноба языком.

Дверь завизжала на петлях. В дверном проеме стояли люди в зимних одеяниях, и пар окутывал их

Добавить отзыв
ВСЕ ОТЗЫВЫ О КНИГЕ В ИЗБРАННОЕ

0

Вы можете отметить интересные вам фрагменты текста, которые будут доступны по уникальной ссылке в адресной строке браузера.

Отметить Добавить цитату