Позиция, которую заняло римское правительство в карфагено-нумидийском конфликте, показала карфагенянам, что над их головами собирается новая гроза; необходимо было срочно решить, каким путем идти дальше для того, чтобы сохранить хотя бы призрачную независимость и даже самое существование. Именно этим, а не длительным процветанием, как наивно полагает Аппиан [Лив, 68], объясняется дальнейшее обострение внутриполитической борьбы в Карфагене. В самом деле, к прежним неразрешимым противоречиям добавилось еще одно; в жизни пунийского общества особое значение приобрел фактор, который прежде карфагенские политики вообще не принимали в расчет, — Нумидия. Наряду со сторонниками проримской политики, которых по-прежнему возглавлял Ганнон, тогда уже, очевидно, глубокий старик, в среде пунийской аристократии выделились приверженцы Массанассы. Их возглавлял Ганнибал Скворец [там же]. Нам трудно решить, на что, собственно, они могли рассчитывать: ведь и те и другие должны были понимать, что на этот раз речь идет о полном подчинении либо Риму, либо Нумидии. Может быть, они надеялись под властью сената или царя сохранить свои политические и экономические позиции и именно поэтому вели дело к капитуляции? Свои позиции, как и раньше, сохраняла демократическая партия, прежние сторонники Баркидов; их руководителями после изгнания и смерти Ганнибала стали Гамилькар Самнит и Карталон [там же].
Именно последние, дождавшись благоприятного момента, взяли в свои руки инициативу. По их настоянию командовавший вспомогательными отрядами карфагенян («боэтарх», как его называет Аппиан), тоже Карталон, напал на людей Массанассы, живших в шатрах на спорной земле. Некоторых он убил, угнал добычу; столкновения продолжались. В результате возникла ситуация, сделавшая возможным римское вмешательство [там же].
На этот раз (182 г.) объектом спора были территории, ранее принадлежавшие Карфагену, а позже захваченные Галой, отцом Массанассы; у Галы их отнял Сифакс и затем отдал своему тестю Гасдрубалу сыну Гисгона. Еще одно римское посольство явилось в Африку. Карфагеняне утверждали, что эта территория искони принадлежала им и была возвращена в свое время Сифаксом; Массанасса настаивал на том, что он забирает владения, совсем недавно находившиеся под властью его отца. Однако и на этот раз послы не приняли определенного решения и передали дело на рассмотрение сената [Ливий, 40, 17]. Аппиан [Лив., 68] сохранил любопытную подробность: послы ничего не сказали, чтобы в ходе разбирательства Массанасса не потерпел ущерба, но, став между спорящими, протянули руки, как бы отделяя одних от других.
Этот жест должен был означать, что римляне требуют примирения сторон. Не исключено, что именно к этим событиям относится указание Ливия [40, 34, II], датируемое уже 181 г.: римское правительство возвратило Карфагену 100 заложников и гарантировало соблюдение мира за себя и за Массанаосу. Здесь нет ничего невероятного: легко допустить, что на какой-то момент в Риме возобладали тенденции к сохранению Карфагена. Как мы увидим, для такого предположения есть достаточно серьезные основания.
Такими действиями, однако, неравная борьба между Карфагеном и Массанассой могла быть лишь на какое-то время приостановлена; само молчание Ливия, который очень подробно и обстоятельно прослеживает все шаги римской дипломатии в Африке в связи с рассмотрением жалоб одной стороны и претензий другой, служит надежным свидетельством того, что в отношениях между конфликтующими государствами наступило затишье. Основные предпосылки споров не были устранены, и в 172 г. мы снова встречаем в Риме карфагенских послов и нумидийского уполномоченного — царского сына Гулуссу, сенат опять выслушивает жалобы карфагенян, объяснения нумидийцев и принимает решение, которое могло бы показаться примирительным [Ливий, 42, 23, 24].
Пунийцы говорили, что помимо тех земель, о принадлежности которых до сих пор происходило разбирательство, в течение последних двух лет (то есть в 174 — 173 гг.) Массанасса силой захватил 70 городов и крепостей. По-видимому, этому точно соответствует рассказ Аппиана [Лив., 68] о распрях, начатых Массанассой из-за Великих Равнин и области Туски (Тугги) с ее 50 городами. Ему, продолжали карфагеняне, ни на что не обращающему внимания, это легко; карфагеняне же, связанные договором, молчат; ведь им не позволено воевать за пределами своих границ. Конечно, пунийцы знают, что, изгоняя нумидийцев, они будут сражаться на своей территории, но даже это они боятся делать, так как им прямо запрещено воевать против союзников римского народа. Карфагеняне уже не в состоянии терпеть его (то есть Массанассы) высокомерие, жестокость и жадность. Пусть сенат примет из трех возможных какое-то одно решение: или рассудит наконец, что кому принадлежит, или позволит карфагенянам защищаться, или, если для римлян дружба важнее правды, определит точно, что из чужого добра он хочет подарить Массанассе. Римляне, конечно, дадут ему не так уж много и, самое главное, будут точно знать, что дали, тогда как он сам не установит предела иначе, как по своему произволу. Если же карфагеняне ничего не добьются, если после мира со Сципионом они в чем-нибудь провинились, то пусть римляне сами их накажут. Они предпочитают безопасное рабство под властью Рима свободе, которая делает их беззащитными перед насилиями Массанассы. Лучше им сразу погибнуть, чем влачить жалкое существование по произволу жестокого палача.
Гулусса в своей ответной речи ничего определенного не сказал. Ему трудно, говорил он, объясняться по поводу того, о чем отец не дал ему поручений; его отцу также не легко было дать ему определенное поручение, потому что он не знал, с чем карфагеняне после длительных тайных совещаний в храме Эскулапа (имеется в виду один из древнейших в Карфагене храм бога Эшмуна) отправляются в Рим. Отец послал его умолять сенат не верить наветам общих врагов, ненавидящих Массанассу только за его постоянную верность римскому народу. Ложь, содержащаяся в этих словах, очевидна: Массанасса должен был по обстоятельствам дела хорошо знать, в чем заключается существо конфликта между ним и Карфагеном. Посылая в Рим своего сына, он невольно показывал, насколько важным считает для себя предстоящее разбирательство: только сыну он мог доверить принятие в достаточно сложной дипломатической обстановке ответственных политических решений.
Сенат велел Гулуссе немедленно отправляться в Нумидию и там передать отцу, чтобы тот как можно скорее прислал своих представителей для ответа на обвинения карфагенян; одновременно Массанасса должен был объявить карфагенянам, чтобы и они явились в Рим, то есть, очевидно, прислали новое посольство для повторного разбора дела. Все это не соответствует рассказу Аппиана [Лив., 68], который пишет, что римляне обещали направить в Африку новую комиссию для решения спора, однако совпадает с главным в повествовании Аппиана: римляне затянули дело, пока не стало ясно, что оно карфагенянами проиграно. Сенат и на этот раз уклонился от определенного ответа, но сопроводил свое требование дополнением, которое должно было продемонстрировать его добрую волю: все, что можно сделать для того, чтобы оказать почет Массанассе, сделано и будет делаться, однако право не будет принесено в жертву дружбе. Сенат желает, чтобы каждый владел той землей, которая ему принадлежит; он не хочет устанавливать новых границ, а намерен сохранить старые; побежденным карфагенянам их город и земли были сохранены не для того, чтобы во время мира насилием отнять у них то, что не было отобрано по праву войны. В провозглашении этих принципов нетрудно разглядеть еще одно проявление той тенденции в африканской политике Рима, о которой говорилось выше: римское правительство в 80 — 70 гг. не желало еще окончательной гибели Карфагена, который не представлял собой, по мнению наиболее влиятельных тогда сенаторов, опасности для Рима, но мог служить хорошим противовесом Массанассе; взаимная борьба надежно привязывала обоих противников к римской колеснице. Занимая такую позицию, Рим облачался в тогу защитника права, что давало его действиям наиболее благоприятное освещение. Ему это в особенности было важно теперь, когда надвигалась очередная, уже третья по счету, война с Македонией. Но Рим не хотел ущемлять и отталкивать от себя Массанассу, и именно поэтому вопрос о конкретных взаимных претензиях был опять оставлен открытым до нового разбирательства, которое, очевидно, закончилось в конце концов в пользу нумидийского царя. Гулусса и сенат великолепно подыграли друг другу, так что Аппиан не ошибся в своей оценке действий римских правящих кругов, хотя и подошел к ним несколько односторонне.
В 171 г. в Риме снова появились карфагеняне и Гулусса [Ливий, 43, 3]. Сколько можно судить по изложению Ливия, на этот раз речь шла не только о карфагено-нумидийских спорах, но и о том, что обе стороны доставили своему арбитру вспомогательный флот для войны с Македонией. Гулусса предостерегал римлян от чрезмерного доверия коварным пунийцам: они легко построят флот будто бы для римлян и против македонцев, но когда они его снарядят, в их собственной власти будет решить, кого считать врагом и кого
